Стивен Эриксон - Повести о Бочелене и Корбале Броче. Часть вторая

- Которую отлично знают охотник и солдат, - подхватил я. - Истинная нужда. Клятва встает над горизонтом, твердая на фоне тусклого неба. Даже солнце ежится, страшась торчащего камня. Заслужил ли камень поклонения? Готов ли человек потерять себя, падая ниц пред бесчувственным камнем? Сидя в тюрьме, готовы ли вы восхвалять ее стены и потолок? Видеть клятву каждый день, каждую ночь, год за годом - удивительно ли, что клятва становится богом в глазах давшего ее? Творя клятвы, мы вытесываем лик хозяина и становимся жалкими рабами.

И разве солдат, коим остается он пред внутренним взором, не видит и не понимает: от него требуют обмана, изворотливости рассудка, самоослепления, безумств и нелепых суждений? Он всё видит. Он смеется в душе, и бог клятвы смыкает кулак в железной чешуе, сминая ложь, и рука его ложится на луку седла...

Стек Маринд наконец повернулся в седле. - Ты судишь необдуманно, поэт.

- Как все мы. Я лишь рассказываю сказку. Лицо охотника - не ваше лицо. И рыцари не из тех, что странствуют с нами. Карета не похожа на ту, о которой я говорил. Я рисую сцену для благородной Пурсы, сцену привычную и даже уютную, насколько такая роскошь доступна в роковом путешествии.

- Чепуха, - бросил Стек. - Берешь что видишь, и зовешь это воображением.

- Верно, всего лишь меняя пару имен. Скорее можно сказать, я опираюсь на увиденное, но не всякий способен это увидеть. Толпа слушателей жаждет подробностей, заполняет все пробелы и домысливает...

Апто Канавалиан хмурился, как всегда делают судьи, когда им не приходят в голову дельные мысли. Затем покачал головой, разгоняя непрошенный туман, и сказал: - Не вижу реального смысла менять пару имен и претендовать, будто никто ничего не понимает. Где же изобретательность и творчество? Где игра воображения?

- Похоже, похоронена на три сажени вглубь, - улыбнулся я. - В некоей далекой стороне, не похожей на места, вам знакомые.

- Так зачем жалкие игры с шелухой, если вы показали всем, где прячете орех?

- Я должен сказать, что вы есть вы, иначе вы не поймете?

- Нет. Вот что особенно смехотворно.

- Соглашусь от всего сердца, господин мой. А теперь не позволите ли мне продолжить?

В глазах судьи мелькнуло оживление, словно он только сейчас меня понял. Уверяю, видеть такое всегда приятно.

Однако не успел я заговорить, Пурса Эрундино спросила: - Поэт, как продвигается их странствие? Тех ваших охотников и пилигримов?

- Не очень хорошо. Они заблудились во плоти и духом. Враг подкрадывается - он ближе, чем кто-либо из них подозревает...

- Что? - взревел Тулгорд Мудрый, разворачивая коня и таща меч из ножен. - Ты намекаешь, будто узнал какую-то тайну? Не хитри со мной, Бликер! Я убиваю хитрецов, едва они наскучат мне, а ты зашел куда дальше! Ты колешь мне глаза, как волосатый паук! Ну, говори правду, иначе твоя жизнь...

- Ни разу я не погрешил против истины, сир. Вы набрали кучу подробностей и лепите из них нечто чудовищное! Позволите ли взвесить плод ваших усилий? В нем множество изъянов, сир, и не смейте полагаться на столь хрупкий остов. Ваша история тоща и мелка, как горный грач. Сир, это мутная грязь бурлит внутри, затемняя ваш взор. Ничего более.

- Ты посмел оскорбить меня?!

- Вовсе нет. Но позвольте напомнить: моя участь в ладони госпожи Эрундино, не в вашей руке. Ей я рассказываю, и до сей поры она спокойна и не выносит последнего суждения. Во имя Госпожи Удачи, могу я продолжать?

- А что тут вообще? - спросил Крошка. - Блоха?

Блоха скривился.

- Комар?

Комар тоже скривился.

Распорядитель развел руками. - Пока вы спали....

- Пока мы спим, всё останавливается! - заревел Крошка, и лицо его приобрело оттенок пережеванных роз. - Никаких голосований! Никаких решений! Ника... никакого!

- Ошибаетесь, - возразила Пурса Эрундино, и тон ее был столь спокойным, столь уверенным, что Певуны заткнулись. - Я вам не пленница в цепях, - продолжала она, каменно-суровые глаза сверлили помятое лицо Крошки. - Не махайте своим оружием, моей груди оно не страшно. Я обязала поэта рассказать мне историю, продолжив ту, что удалась мне так плохо. Если он не ублажит меня, умрет. Таков договор, и вас он не касается. И никого еще. Только меня и Эваса Бликера.

- И хорошо ли он справляется, миледи? - спросил Апто.

- С трудом. Но до сих пор я с этим мирюсь.

***

День был весьма бестолковым, как часто случается в бесчисленных странствиях по миру. Давила жара, земля становилась все тверже, острые камни ранили размягченные переживаниями ноги. Древний тракт паломников казался изрытым, пыльным отстойником всех напрасных и бесполезных надежд и дерзаний. Странствие есть очищение, знали древние мудрецы, и кому, как не им, лучше знать о чистках?

Но какой груз казался тяжелее всего нашим натруженным плечам там, на Пути Треснутого Горшка? Нас сокрушала и давила мысль, будто искусство имеет цель. Полагаю, о слушатели моей мрачной сказки, вы не относитесь к числу поэтов и музыкантов, скульпторов и живописцев, и вам не дано ощутить жгучий пот, знак вдохновения. Когда череп раскален, зловещие мысли подавляют более здравые упования. "Что, если слушатели мои - лишь сборище идиотов? Безумных лунатиков? Что, если вкус их столь плох, что даже проголодавшийся стервятник не выклюет из трупов ни одного выпученного глаза? Что, если они возненавидели меня при первом появлении? Смотрите на эти лица! Что же они видят, и какие мысли бурлят в черепах? Я слишком толст, слишком худ, слишком беспокоен, слишком уродлив, чтобы заслужить их внимание?" Художественное творчество - самое личное из усилий, но необходимость выступать публично раскрашивает всё в самые драматические оттенки. Провалится один - каково будет другому? "А нравится ли мне хоть один из них? Чего им от меня нужно? Что, если... если я попросту убегу? Нет! Меня возненавидят еще сильнее! Как же раскрыть рот?!" Ах, вот самые неприятные потоки, бурные, холодные, кусачие. Надейтесь на лучшее, и пусть худшее станет откровением (скорее всего, лишь смутно неприятным). Творец, презирающий аудиторию, заслуживает лишь ответного презрения.

"Но", скрипит бритва под этими шепотками благоразумия, "идиотов в мире много!"

И что? Каменистый путь равно плохо принимает всех, синее небо эгалитарно в безразличии, солнце не знает никого из ослепленных его светом. Мой рассказ относится к миру тождеств, суровому как камень, стойкому к любому воздействию, будь то вздох ветра или брызги дождя. Мулы бредут, опьяненные собственной тяжестью и вечным усилием. Головы лошадей мотаются, кивают, хвосты хлещут, не давая мухам спать. Плато тянется и тянется, уходя в туманную даль.

***

- Что-то мне не нравится, - сказал Крошка заносчиво, моргая несоразмерными глазками. - Особые правила, исключения. Когда начинаются исключения, все рушится.