Елизавета Дворецкая - Дар берегини. Последняя заря [litres]

Не прошло после Купалий и трех дней, как из Витичева примчался гонец с важнейшей новостью. Приехали греки, посольство от Константина цесаря, и через пару дней будут в Киеве.

– Какого Кос…нитина? – удивилась Ельга, услышав об этом. – Роман же был!

– Роман, сказывают, умер зимой, уж полгода как, а сыновей его, Стефана и Коснитина зять в узилище заточил. Сам теперь править – Коснитин, Леонов сын.

– Так Коснитин в узилище!

– То другой Коснинин! – с редким для него терпением разъяснил Свен. Он сам бывал в Царьграде и умел разбираться в тамошних правителях. – У Романа был сын Коснитин и зять Коснитин, прежнего цесаря, Леона, сын. Вот, ему-то он царство свое завещал – с сыновьями жил недружно. Они со злобы отца сгубили, да народ им не простил, поднялся и из города согнал долой. Теперь правит Коснитин, который зять.

– Что ж они… царство богатое такое, а имен на всех не напасли! – вымолвила Ельга, пытаясь запомнить, кто сын, кто зять, а кто в узилище. – У нас пусть прикупят.

– Да пусть бы их хоть всех одинаково звали! – отмахнулся Свен. – Я чего боюсь – как бы тот Коснитин от докончания нашего не отказался! Два раза ратью ходили, три года послов туда-сюда слали, а теперь все псу под хвост?

– Божечки, а ведь тот Коснитин сватов прислал! – всплеснула руками Ружана и указала на онемевшую Ельгу. – Пойдешь за нового цесаря?

Ельга похлопала глазами, перевела взгляд на Свена, озадаченного такой возможностью, а потом захохотала.

– Да ну тебя! Не свататься! Это как раз договор и везут.

– Договорились наши с ними?

Ружана помнила, что и прошлым, и даже позапрошлым летом при княжьем дворе было много разговоров и споров о договоре с греками после войны, но дети и дом оставляли у нее в голове мало места для таких предметов, и к чему пришли, она не помнила.

– Да уж я надеюсь, ляд их бей! – ответил жене Свен. – Три лета глотки драли, пока столковались! Сколько людей наших враз может в Царьград входить, сколько чего покупать, почем пленников выкупать. Да чтобы наследство, если из наших кто в Царьграде умрет, домой отправляли, и чтобы рабов беглых не укрывали, и как ссоры наших с греками судить, и чтобы еще Корсуньскую страну наши более не воевали! Это у них Кольберн погулял в то лето, как был первый поход, не хотят его больше!

– Ну а что же так – он мужчина видный! – Ружана подмигнула Ельге, потом тоже засмеялась. – А коли столковались, – зашептала она, задорно расширив глаза, – так может, теперь и посватаются. Будешь в Царьграде жить, в золоте ходить!

За Кольберном князь, услышав новость, немедленно послал в Вышгород. Прошлым летом Кольберн входил в число русских послов, которые ездили обсуждать с греками статьи договора; как христианин, он внушал грекам больше доверия, чем некрещеные русы, и мог принести клятву в дворцовом храме святого Ильи, что пославший его князь Ингер утвердит те положения договора, на которых русы и греки после двухлетних обсуждений наконец сошлись. Четыре года назад Кольберн и его дружина не смогли увидеть Царьград, куда путь им преградили огненосные хеландии, но теперь, как послы, они прошли свободно и увидели город цесарей. Целую зиму Кольберн потом восторженно рассказывал о чудесах Большого Дворца, ипподрома, улиц и площадей, многочисленных храмов. Восхищался не только он: за время обмена посольствами еще человек десять побывавших в Греческом царстве приняли крещение.

На княжьем дворе начали готовить пиры, и Прекраса даже послала за Ельгой с просьбой помочь: она не успевала приглядеть за ребенком и хозяйством. Весь город оживился. Ингер и Свен были очень заняты: пришла пора отправлять в Царьград первый за пять лет купеческий обоз. Ожидая утверждения договора, Ингер еще с зимы приказал готовить лодьи, и теперь десятки их, присланных с верховий Днепра, ждали в обширной гавани Любеча, под названием Кораблищи. Несколько лет в княжьих клетях копились меха бобров и куниц, лисиц и горностаев, еще называемых «белая веверица». Теперь наконец-то будет можно отправить это на продажу в Царьград, а взамен получить серебро и золото, гладкие и узорные шелка, расписную посуду, оружие и пластинчатые доспехи, вино и оливковое масло, всякие занятные и красивые вещи. Того же с нетерпением ожидал и Свен: несколько лет собирая повышенную дань с древлян и оставляя себе половину, он накопил немалые запасы мехов, меда, воска, который охотно покупали для изготовления свечей, и теперь жаждал обратить их в серебро и красивые ткани.

Греки прибыли. Приезд их несколько разочаровал киян: всем хотелось взглянуть на те самые хеландии, на которых стояли огнеметные устройства, но послы приехали на обычных русских лодьях. Хеландии, где на весла садилось по сто-двести человек, были слишком велики, чтобы вести их через порожистую часть Днепра тем или иным способом, и они остались возле острова Хортица, ниже порогов, а гости пересели в лодьи, которые для них там оставил Ингер.

Ратислав и Кольберн встретили греков у причала, после чего проводили в гостевой дом. Кияне сбежались смотреть, как послы в сопровождении гридей проезжают от Почайны к гостевым домам, но из толпы было мало что видно, кроме цветных шапок с плоским верхом на головах всадников. Кольберн, очень довольный, ехал рядом с корсуньским стратигом Дионисием, своим крестным отцом: Константин цесарь включил того в состав посольства, зная, что именно для него мир с русами наиболее важен.

Два дня грекам дали на отдых, а потом пригласили их предстать перед князем. Прослышав от послов, как обставляют свои приемы цесари, Ингер перенял у них кое-что. Возвышение, на котором стоял Ельгов стол, он велел покрыть цветными шелковыми плащами, а сам стол застелили шитым золотом красным покровом. С одной стороны гридницы встали бояре в лучших одеждах – подаренных Ингером цветных кафтанах, а напротив – самые рослые, красивые собой, светловолосые гриди-варяги в кольчугах и шлемах. Снарядить их золочеными нагрудниками, как у «львов»-охранников Большого Дворца, Ингер не мог, однако, вооруженные ростовыми топорами, с красными щитами у ноги, гриди выглядели немногим хуже. Золотых львов, которые стояли у цесарева трона, могли рычать и шевелиться благодаря хитроумному внутреннему устройству, Ингер нигде не мог раздобыть, зато, по совету Свенгельда, велел привести в палату ручного медведя. Зверя приковали к стене в стороне от престола, и замысел удался – надменные греки посматривали на него с изумлением и тайным страхом.

Трубили рога, когда греки вступали в гридницу. Медведь по знаку своего хозяина встал на задние лапы и заревел, приветственно вскинув лапу. Теперь было на что посмотреть: греки надели яркие кафтаны с широкими рукавами, золотые пояса с самоцветами, высокие шапки с плоским верхом. За ними в воздухе тянулся след дивных благовоний, а важность надменных лиц вносила в эту варяжскую гридницу частичку тысячелетней империи ромеев. Был среди них и священник: в белом камизионе с украшенными опястьями, в красной широкой мантии-фелони. На него таращились пуще всех: в этом человеке явился на Русь тот загадочный ромейский бог, который, по слухам, любил бедных и слабых, но почитающим его престолам давал великую славу, силу и сокровища.