Шеннон Чакраборти - Золотая империя [litres]

Но даже у его тяги к напрасной меланхолии был свой предел, и поэтому, когда Дара возвращался сюда и проскальзывал за храмовые ворота, шагая по залитым лунным светом садовым аллеям, где сладко пахло жасмином, он возвращался не бесцельно: он подметал пепел с пола и вытирал пыль с алтарей. Он делал это, не прибегая к магии, потому что в храме она возбранялась, и чувствовал себя чуточку лучше, совершая службу своими руками, как самую маленькую епитимью.

Дара как раз орудовал метлой из сухого тростника, подметая мраморный постамент огромной центральной купели Анахид, когда до его слуха донесся мягкий звук шагов. Он узнал этот усталый вдох и шаркающую походку, благодаря обостренным чувствам, которые позволяло ему новое тело, – чувствам, включавшим в себя ненавистный ему инстинкт хищника.

– А я все гадал, когда же ты меня поймаешь, – негромко заговорил он, не оборачиваясь на Картира и продолжая мести собравшуюся пыль.

– Я подумал, пусть послушники, ответственные за уборку, поспят утром подольше, – ответил Картир. – Мне тут пришло в голову, что тот, кто по ночам тайком пробирается в храм и чистит святыни, может нуждаться в совете.

– Неужели это так очевидно?

Голос жреца звучал мягко:

– Это было очевидно уже очень давно, Дараявахауш.

Дара обхватил метлу крепче.

– Ты единственный, кроме Манижи, кто теперь меня так называет.

– Для своего Создателя ты – Дараявахауш. Афшин – это титул, который не должен определять тебя здесь.

Дара наконец обернулся.

– А другой мой титул? Как думаешь, Создатель знает об этом? Должен, конечно – он звучал в тысяче молитв о справедливости, – проговорил он с горечью. – И она почти восторжествовала.

Картир вышел вперед.

– Я слышал. Как ты себя чувствуешь? По слухам, ты был сильно ранен. Говорят, тебя… стали реже видеть.

Можно было сказать и так. Манижа сдержала свое обещание, отстранив Дару от большинства официальных обязанностей, и заменила его воинами, которых он обучал. Дара больше не мог высказывать своих предложений, когда дело касалось управления Дэвабадом. Вместо этого так называемые холодные головы давали ему поручения и ожидали, что он будет повиноваться и не открывать рта.

Быть оружием – это честь . Он стиснул зубы.

– Скажем так, я впал в немилость.

– Да и я тоже, честно говоря, – ответил Картир. – Бану Манижа ясно дала понять, что моя отставка предпочтительнее моих советов. Но ты ведь спас жизнь той молодой женщине, Дэве, не так ли?

– Иртемиде.

Новость о появлении его протеже на учениях обрадовала Дару, даже если та была в состоянии лишь делать замечания рекрутам, сидя на стуле со сломанной ногой и рукой.

Но настроение Дары быстро омрачилось. Та ночь в больнице что-то в нем сломала. Загнанный, как зверь, он ясно увидел, как смотрит на него остальной мир.

– Но я забрал порядка тридцати жизней, чтобы спасти одну ее, – глухо пробормотал Дара. – Может, и больше. Хотя какое это имеет значение, правда? Все они были пескоплавы и шафиты. Противоестественные существа, бездушные твари, само существование которых несет для нас угрозу, и их фанатичные сторонники.

– Ты веришь, что они такие?

Слезы жгли ему глаза, влага опять шипела на горячей коже.

– Раньше верил. Раньше я во все это верил, Картир. Я не мог иначе.

Картир смотрел на него без осуждения.

– Почему не мог?

Дара глубоко вздохнул, а затем сказал, озвучив наконец самый потаенный страх своего сердца:

– Потому что это должно быть правдой, Картир. Потому что если шафиты были нормальными, невинными матерями, отцами и детьми и я сделал с ними то, что сделал… – Он вдохнул. – Тогда я проклят. Я чудовище, страшнее самого коварного ифрита, а я… я не хотел быть таким. Я хотел лишь служить своему племени. Мне было восемнадцать , когда Нахиды послали меня в Кви-Цзы. Я боготворил их, доверял им, а они лгали . – Он поднял руки, обводя взглядом храм. – Зачем все это, если оно допускает подобные зверства?

– Не думаю, что правильно судить Создателя по проступкам смертных, – ответил Картир. – Я верю, что Нахиды благословенны. Я верю, что им суждено направлять нас… но это не значит, что они без греха. Это не значит, что они не могут стать жертвами собственных страхов и желаний. Я слишком люблю Нахид, чтобы обременять их своими ожиданиями совершенства. Я не могу. Я видел, как женщина, воспитанная при храме, использовала свой дар, чтобы убивать, в то время как женщина, воспитанная человеком, нарушила табу, которое я считал священным, и спасала жизни.

Дара был близок к тому, чтобы разрыдаться.

– Тогда что же мне делать?

– Для начала начни прислушиваться к этому, – он постучал Даре по голове, – и этому, – он коснулся его сердца, – не меньше, чем ты прислушиваешься к словам жрецов, священных книг и Нахид. Сердце и разум также даны тебе Создателем, не забывай это.

– Сердце и разум говорят мне, что я совершил самое ужасное, самое непростительное преступление. Что я помогал создавать мир, который можно исправить только еще большим насилием. Что я… – Дара резко вздохнул. Все равно это казалось ему предательством. – Что я встал не на ту сторону, – он жалобно взглянул на жреца. – Что мне делать с этой ношей, Картир? Если существует хоть капля справедливости, я должен гореть в огне преисподней. Вместо этого меня продолжают возвращать к жизни. – Он указал на свое тело: – А мой облик? Ифриты живут так на протяжении тысячелетий.

– Разве это не благословение?

– Благословение? – переспросил Дара, и истерические нотки в его голосе эхом разнеслись по пустому пространству. – Это проклятие!

Картир забрал метлу из рук Дары – и вовремя, потому что та как раз начала тлеть.

– Пойдем со мной, Дараявахауш.

Жрец взял его за руку и повел мимо огромной, сверкающей серебром купели в глубину коридоров храма.

– Если позволишь, – сказал Картир, когда они подошли к латунным дверям в конце зала, – я от тебя только и слышу, что «я это, я то». Ты никогда не задумывался, что твое покаяние и твои страдания могут оказаться менее важными, чем искупление вины перед твоими жертвами?

Слова запали в сердце, и Дара не сразу нашелся с ответом.

– Ничего не искупить. Мертвых не воскресишь.

– Ты можешь не множить число мертвых, – возразил Картир. – Ты храбрейший воин из всех, кого я знаю, и ты убегаешь от призраков? Присядь с этой ношей, Дара. Ты можешь обнаружить, что это легче, чем держать ее над головой и ждать, когда она раздавит тебя.

Картир отпер дверь. За ней оказалась небольшая круглая комната со стеклянными полками вдоль стен. В ее центре стояла безыскусная, почти примитивная огненная купель, немногим больше побитой латунной чаши, в которой ярко горел кедр. Пламя отбрасывало свет на всю комнату, отражаясь в стекле и на мягком бархате подушек, хранившихся на полках.