Стивен Эриксон - Дань псам. Том 2 [litres]

Нет, это был сам Худ, бог .

Здесь и сейчас.

А над городом со всех сторон нарастал рвущий уши и сердца вой Гончих.

Владыка Смерти явился, чтобы пройти по улицам Города голубых огней.

Стражник вышел на улицу, где находился дряхлый дом, где и жил серийный убийца; только было трудно разглядеть что-либо за пульсирующими волнами тьмы, которые накатывались со всех сторон все быстрее и быстрее, как будто время жутко, как в кошмаре, сжималось: день врезался в ночь, ночь – в день, и дальше, и дальше. Стражник как будто сам врезался в собственную старость, в свой смертный миг. Рев заполнил голову стражника, мучительная боль брызнула из груди, воспламенила руки, шею. Стиснутые зубы скрипели, и дыхание причиняло мучения.

Пройдя полдороги до входной двери, стражник упал на колени, согнулся пополам и повалился на бок; лампа звякнула о булыжник. И вдруг он понял, что может думать тысячу мыслей сразу, и получил в свое распоряжение все время мира – когда испустил последний вздох. Многое стало ясно, просто – и эта простота подняла его над телом…

Паря над своим трупом, он увидел, как со стороны дома убийцы появилась фигура. Измененным зрением он различал все черты древнего, нечеловеческого лица под капюшоном: глубокие морщины – опустошенную карту бесчисленных веков. Клыки, торчащие из нижней челюсти, обколотые и потрепанные, с ободранными и растрескавшимися кончиками. И глаза… такие холодные, такие… обеспокоенные – стражник немедленно узнал, кто перед ним.

Худ. Владыка Смерти пришел за ним.

Бог поднял ужасный взор, пригвоздив стражника к месту.

В голове загрохотал голос, тяжелый, словно горная лавина.

– Я никогда не думал о справедливости. До сих пор. Мне все равно. Горе безвкусно, печаль – пустой вздох. Проживи вечность в прахе и пепле – и тогда рассказывай мне о справедливости.

Стражнику нечего было ответить. Он и так спорил со смертью ночь за ночью. Он проделал весь мучительный путь от самой таверны «Феникс». Каждый проклятый шаг. А теперь все кончено.

– И вот, – продолжал Худ, – я стою здесь. Меня окружает воздух, он врывается в мои легкие, он живой. Я не в силах предотвратить то, что происходит при каждом моем шаге в смертном мире. Я не могу не быть собой.

Стражник поразился. Владыка Смерти оправдывается ?

– Однако сейчас я сделаю по-своему. Я сделаю по-своему . – И он шагнул вперед, подняв сухую руку, – стражник заметил, что на руке не хватает двух пальцев. – Твоя душа сияет. Сияет ярко. Ослепительно. Так много чести, так много любви. Сострадания. В оставшейся после тебя пустоте твои дети не получат того, что могли бы. Они замкнутся вокруг шрамов, и раны не исцелятся никогда, и они привыкнут грызть свои шрамы, лизать их, пить до дна. Так не годится.

Стражник содрогнулся и вернулся в тело на булыжнике. Он почувствовал, как сердце стукнуло и забилось неожиданно легко и с непривычной энергией. Стражник глубоко вдохнул – удивительный прохладный воздух прогнал остатки боли, прогнал далеко прочь.

Все, что было с ним в последние мгновения – сверкающая ясность зрения, захватывающее дух понимание всего на свете, – скрылось за знакомой тучей, серой и густой, где все фигуры – лишь намеки, где он совершенно терялся. Терялся всегда, как и все смертные души, сколько бы они ни твердили об определенности и вере. И все же… и все же эта туча была теплой , пронизанной драгоценными вещами: любовью к жене, к детям; интересом к их жизни, к ежедневным открытиям.

Вставая на ноги, стражник понял, что плачет. Он повернулся, чтобы посмотреть на Владыку Смерти, не надеясь, если честно, увидеть того, кто наверняка появляется только перед умершими или умирающими – и вскрикнул от изумления.

Худ – совершенно реальный – шагал по улице на восток; и связывающие их нити словно растягивались, лопались, уносясь в ночь; с каждым шагом бога стражник ощущал, как возвращается к нему жизнь, осознание важности текущего момента – и всех последующих.

Он повернулся – и это получилось легко – и устремил взор на распахнутую дверь: за ней скрывалось нечто темное и прогнившее, ужас и безумие.

Стражник не стал медлить.

Рядом с этим простым и скромным человеком, с этим храбрым и честным человеком Худ увидел истину. И о нем Владыка Смерти позволил себе позаботиться.

Запомните этот очень важный момент, этот очень пронзительный жест.

Торди услышала стук сапог по кривым доскам заднего крыльца и, обернувшись, увидела городского стражника, который вышел в заднюю дверь, держа в руке лампу.

– Он мертв, – сказала Торди. – Тот, за кем вы пришли. Это Гэз, мой муж. – Она указала окровавленным ножом. – Вот.

Стражник подошел ближе, открыл одну заслонку лампы, и луч света уперся в неподвижное тело, лежащее на камнях.

– Он признался, – сказала Торди. – И я убила его своими руками. Убила это… чудовище.

Стражник нагнулся, чтобы изучить труп. Сунув палец под манжету рубахи Гэза, он высвободил искалеченную беспалую ладонь. Потом вздохнул и медленно кивнул.

Когда он, отпустив мертвую руку, начал выпрямляться, Торди сказала:

– Я так понимаю, за него полагается награда.

Стражник посмотрел на нее.

Она не поняла выражения его лица. То ли он напуган, то ли весел, или цинично ничему не удивляется. Не важно. Ей просто нужны деньги. Ей нужны деньги.

Быть, хоть и на время, каменщиком Владыки Убитых налагает ужасную ответственность. А она и медяшки не получила за свои труды.

Стражник кивнул.

– Полагается.

Она подняла кухонный нож.

Стражник, похоже, вздрогнул, но главным для Торди было то, чтобы он снова кивнул.

И, помедлив, он так и сделал.

Бог шел по улицам Даруджистана. Это само по себе нехорошо. Только дураки могут радоваться и приветствовать такой визит, и подобный энтузиазм обычно быстро проходит. А то, что этот бог – собиратель душ, значит, что его появление не просто нежелательно; его дар выльется в беспощадную резню, в тысячи жертв среди жителей многоквартирных домов, перенаселенных трущоб Гадробийского квартала, в Озерном квартале… нет, это даже представить нельзя без содрогания.

Окунись, набравшись смелости, в этот водоворот жизни. Открой разум для суждений – холодных или горячих. Долой пристойность, прочь приличия. Этот глаз не моргает, но неужели такой стальной взгляд ведет к жестокому безразличию? К ожесточенному, бесстрастному подходу? Или честное сострадание все же пробьет броню полной бесчувственности?

И когда все кончится, осмелься взвесить собственный урожай чувств и подумай вот о чем: если все вызвало лишь равнодушное пожимание плеч, то пузатый коротышка предлагает: разверни этот жестокий, холодный взгляд и огласи последний приговор. Себе.