Стивен Эриксон - Дань псам. Том 2 [litres]

А пока… наблюдай .

Скиллес Навер собрался убить свою семью. Он только что вышел из корчмы Гажжета, накачавшись под завязку элем, и увидел прямо перед собой пса размером с лошадь. Окровавленная морда, яростный огонь в глазах, громадная башка, повернутая в его сторону.

Скиллес застыл на месте. У него отказал мочевой пузырь, потом кишечник.

Через мгновение высокий деревянный забор соседнего двора – где месяцем раньше целая семья умерла от какой-то гадкой лихорадки – внезапно разлетелся в щепки, и появился второй громадный пес – матово-белый.

Первый зверь развернулся и, напрягая мышцы, бросился на вновь прибывшего.

Они столкнулись, как два груженых фургона, от громового удара задрожала земля. Скиллес, заскулив, развернулся и побежал.

Побежал.

И вот он уже дома, воняет, как помойное ведро, а жена, оказывается, собирала вещи – готовилась к подлому побегу, с сыновьями. С его сыновьями. Его работничками, которые делали все, что Скиллес скажет (и Беру упаси ослушаться или огрызнуться, мелкие какашки); от одной только мысли, что он потеряет их – идеальных, частных, личных рабов, – Скиллес полыхнул жаркой ненавистью.

Жена видела, что он идет. Она выпихнула мальчиков в коридор и повернулась, чтобы отдать собственную жизнь. Сосед Беск заберет детей, чтобы сбежать неведомо куда. Ну ладно, Скиллесу придется поискать их. Хотя вряд ли слабая Сурна с крысиной мордочкой задержит его надолго.

Просто схватить ее, свернуть тощую шею и отшвырнуть бесполезную куклу в сторону …

Он даже не видел ножа и только почувствовал укол под подбородком, и тонкое лезвие пробилось в рот и, скользнув по верхнему нёбу, нырнуло на три пальца в основание мозга .

Теперь Сурне и ее мальчикам хотя бы не нужно бежать.

Девятилетний Канц любил дразнить сестру, у которой был бешеный темперамент – так мама всегда говорила, собирая черепки разбитой посуды и кусочки овощей по полу; а больше всего ему нравилось тыкать сестре в ребра, подобравшись сзади, – а она оборачивалась, глаза сверкали яростью и ненавистью, и он бросался бежать, а она – по пятам, в коридор, бегом по лестнице, вверх-вниз и кругом, и он удирал, слыша ее визг .

Вниз и кругом, и вниз и …

… и он летел по воздуху. Оступился, рука махнула мимо перил – и пол понесся навстречу .

«Вы двое поубиваете друг друга!» – всегда говорила мама. Несносимо! – это слово она всегда повторяла …

Он ударился о пол. Игры кончены .

Бешеный темперамент сестры с того вечера пропал и больше не возвращался. А мама никогда больше не произносила слово «несносимо». Конечно, ей и в голову бы не пришло, что слово исчезло из ее головы, потому что ее маленький сын забрал его с собой – это было последнее, что он подумал. Забрал, как малыш куклу или одеяло. Чтобы не так страшно было в новом темном мире .

Бенук Филл сидел и смотрел на чахнущую мать. Какой-то рак разъедал ее изнутри. Она перестала разговаривать и больше не хотела ничего; она напоминала мешок с хворостом, когда он переносил ее в корыто, чтобы смыть всю гадость, что вытекала из нее днем и ночью. Улыбка матери, так много говорившая ему о ее любви и о стыде за то, какой она стала – за растерянное достоинство, – превратилась во что-то иное: раскрытый рот, высохшие и ввалившиеся губы, хриплое с присвистом дыхание. Если это улыбка, то мать улыбается самой смерти; это просто невыносимо: видеть и понимать, что это означает .

Осталось недолго. И Бенук не знал, что будет делать. Мама дала ему жизнь. Кормила его, обнимала, дарила тепло. Она дала слова, по которым нужно жить, дала правила – как строить жизнь, как строить себя. Она не была очень мудрой, даже не слишком умной. Обычная женщина, которая усердно трудилась, чтобы заработать на жизнь; и работала еще усерднее, когда папа отправился воевать в Крепь и там, наверное, погиб, хотя точно они так и не узнали. Он просто не вернулся .

Бенук сидел, заламывая руки, и прислушивался к дыханию матери; если бы он мог, он отдал бы свое дыхание ей, наполнил ее, чтобы она смогла отдохнуть, чтобы дать ей хотя бы краткий миг без страдания, миг без боли перед тем, как она уйдет …

Но вот вам невидимая миру правда. Его мать умерла восемь дней назад. Он сидел перед пустым креслом; в мозгу что-то сломалось и заперло его в этих днях и ночах. Он смотрел, мыл, одевал. Делал, все что нужно, в моменты отчаянной заботы и любви, и снова смотрел; а свет в ее глазах погас, и она не подавала виду, что слышит хоть слово из тех, что он говорил, – слов любви и благодарности .

Заперт. Потерян. Не ест, не делает совсем ничего .

Рука Худа погладила его по лбу, и он повалился в кресле, и душа матери, все время тоскливо парившая в этой жуткой комнате, бросилась к нему – в вечное объятие.

Порой при виде истинного спасения влажнеют глаза .

Аваб Тенитт в своих фантазиях представлял себя в постели с малолетками. Такого еще не было, но скоро будет. А пока он пристрастился обвязывать веревкой шею – как петлей виселицы – и мастурбировать под одеялом, пока ничего не подозревающая жена драит тарелки на кухне .

Сегодня узел затянулся намертво. И затягивался все туже и туже, сколько Аваб ни боролся с ним, и когда он кончил, кончилась и жизнь .

Жена вошла в комнату, измотанная, с руками, покрасневшими и растрескавшимися от тяжелой домашней работы; на языке уже вертелись хлесткие слова в адрес никчемного мужа – и тут она замерла и уставилась на петлю. Посиневшее и посеревшее лицо мужа раздулось до неузнаваемости; и с ее плеч словно свалилась свинцовая гора .

Пусть псы на улице воют всю ночь. Пусть бушует пожар. Она свободна, и ее жизнь отныне принадлежит только ей и никому другому. Отныне и навсегда .

Через неделю сосед встретит ее на улице и расскажет друзьям, как внезапно Ниссала похорошела и словно наполнилась жизненной энергией, помолодев на много лет. Так засохший цветок внезапно оживает и распускается под теплыми лучами солнца .

И две старые сплетницы замолкнут, охваченные одинаковыми темными и сладкими мыслями «а вдруг» и «неужели» – такие мысли придают вкус жизни и дают тему для нескончаемых разговоров .

А десятки детишек останутся невинными немного дольше, чем могло бы быть .

Вдова Леббил обычно была весьма разумной женщиной. Но случалось, что тихое спокойствие сменялось бешенством, намного превосходящим пустяковую причину. Одно и то же ввергало ее в дикую ярость, каждый раз одно и то же.

В квартире у нее над головой жил Жирный Саборган, и каждый вечер в одно и то же время – когда приличным людям полагается спать, хотя честно говоря, кто же уснет в такую безумную ночь, когда пьяная гулянка на улицах переходит все пределы, – Саборган начинал бегать туда-сюда и по кругу.