Стивен Эриксон - Дань псам. Том 2 [litres]

– Ты стыдишь меня, Сакув Арес?

– Да.

Яггут фыркнул.

– Принято.

Баратол сидел на булыжниках, чувствуя себя так, как будто все кости переломаны и все мышцы покрыты синяками. Его тошнило, но он сдерживался, чувствуя, что судороги убьют его. И все же он снова взглянул на лежащий на земле труп с застрявшим в лице и черепе мечом. Он видел большие глубокие раны на бедре – где Гончий пес вонзил зубы. Кровь из ран не текла.

Подошел Мураш и присел рядом на корточки.

– Только посмотри, во что мы ввязались. Повсюду звериная кровь, а ты, проклятый идиот, завалил одно из этих чудовищ – проклятым топором!

– Помоги подняться.

Мураш пригляделся и вздохнул.

– Тогда нам нужен вол – ты тяжелый, как бхедерин. Ладно, я сяду на корточки, а ты цепляйся за меня, как за лестницу, но уж не суди, если у меня коленки подогнутся.

Незадолго до этого подкатила другая карета. Перед ней теперь стоял Высший алхимик Барук, который прогнал их, а рядом воин с баргастской кровью, с привязанным за спиной громадным молотом. Воин подошел посмотреть на мертвого тисте анди.

Баратол поднялся – при этом Мураш застонал под навалившейся тяжестью – и выпрямился, пробормотав слова благодарности. Он осмотрел оставшихся. Воин-тоблакай и женщина – похоже, его спутница. Еще две тоблакайки, молодые, совсем девочки – похоже, сестры, – и большой пес, покрытый немыслимым количеством шрамов. Великие Вороны все еще сидели на крышах или собрались в кучи прямо на улице, как демонические гномы, молчаливые призраки.

Золотой свет утра струился, пронизывая нависший над городом дым; Баратол не слышал никакой привычной утренней суеты, которая должна была бы заполнять рассветные улицы Даруджистана.

Вокруг начали появляться другие: жители, стражники – оцепенелые, молчаливые, окоченевшие, как беженцы; они не подбирались ближе, но и уходить не желали.

Высший алхимик стоял на почтительном расстоянии от баргаста и мертвого тисте анди, глядя печальными глазами. Потом заговорил:

– Каладан Бруд, видимо, он хотел…

– Погоди, – прогремел баргаст. – Это все потом.

Он нагнулся и ухватил меч с черным лезвием. И, без церемоний выдернув оружие, выпрямился.

Присутствующие затаили дыхание.

Каладан Бруд посмотрел на оружие в своих руках. Баратол увидел, как воин скривил губы, зарычав; блеснули ровные зубы. Воин повернулся, подошел к карете, открыл дверцу и бросил внутрь зазвеневший меч. Дверь захлопнулась.

Баргаст огляделся и протянул руку:

– Вол и телега.

– Каладан…

– Я сделаю по-своему, Барук. – Его горящие глаза отыскали Баратола. – Помоги мне поднять его.

Баратол, сдерживая стон, взялся за ноги тисте анди и смотрел, как Бруд просунул руки под плечи трупа и ухватил под мышки. Они вместе подняли тело.

Мураш подогнал телегу поближе и теперь с несчастным видом стоял рядом с волом.

Тело Аномандра Рейка уложили на доски, покрытые старыми пятнами крови. Бруд нагнулся над ним и замер. Затем снова выпрямился и повернулся к Высшему алхимику.

– Я сложу для него курган. К западу от города.

– Каладан, прошу тебя, это может подождать. Нам нужно…

– Нет. – Он подошел к Мурашу, одной рукой отодвинул фаларца от вола и ухватился за хомут. – Я сделаю это. И никого больше не нужно посылать в это путешествие. Только Каладан Бруд и Аномандр Рейк – вместе, в последний раз.

И вол двинулся в скорбный путь. Один воин шагал рядом, труп другого лежал в телеге.

Процессия остановилась шагов через десять: пузатый коротышка в красном жилете встал прямо у них на пути. Каладан Бруд посмотрел на него и нахмурился.

И пузатый коротышка поклонился с неожиданной грацией и отступил в сторону.

Бруд ничего не сказал и только потянул вола дальше.

Поговаривали, что он спас Даруджистан. Когда-то много лет назад, и теперь снова. Владыка Лунного Семени, который этой ночью обрушил тьму и холод на ярящийся огонь. Каким-то образом выбил дух из растущего пожарища. Спас всех жителей. Говорили, что он в одиночку прогнал демонических Гончих. И говорили, что в миг его смерти взорвалось сердце луны. И доказательства до сих пор видны в небе.

Кто убил его? Никому не известно. Слухи о возвращении Воркан подогревали рассуждения о каком-то злобном предательстве. О Малазанском контракте. О слепой ярости бога. Одно понятно: эта смерть была предопределена; разве поклонники Дэссембрея не бежали прошлой ночью из храма? Разве не настало время Повелителя трагедий? Да, настало, точно настало.

И люди высыпали на улицы. Они стояли вдоль пути Каладана Бруда и провожали взглядами воина, вола и телегу. Стояли в молчании; а потом двинулись следом, образовав человеческую реку.

В это утро Даруджистан не был похож ни на один другой город. Торговцы не расхваливали свои товары. Рынки не открылись. Рыбацкие лодки оставались у причала и не выходили на зеркальные воды озера. Ткацкие станки молчали, веретена не крутились. И во всех храмах зазвонили колокола. Вразнобой, звучно, как сломанное эхо, словно сам город обрел голос, и этот голос, полный скорби, теперь говорил за всех жителей, за жрецов и жриц, за всех богов в храмах.

В звоне колоколов Великие Вороны взмыли в дымный воздух и кружили над крышами, образуя пронзительный, внушающий ужас эскорт. Сначала их были сотни, потом тысячи. Они кружили над Даруджистаном, словно чтобы накрыть его тьмой, накрыть саваном тело внизу.

А сразу за Напастиным городком одинокий мечник, поднимающийся на первый из Гадробийских холмов, остановился и чуть повернул изуродованное лицо в сторону ужасной музыки колоколов и птиц, и в глазах его… да никто не знает, что там у него было.

И он повернулся к Даруджистану спиной и пошел дальше. То, что идти ему некуда, по крайней мере сейчас, значения не имело. У одиночества – свой путь, годный для того, кто не хочет делить тяготы. Одиночество – неподходящий попутчик для вечно потерянных, но другого они не знают.

В это же время другой человек в кольчуге сидел в таверне Напастиного городка. Идею провожать процессию в городе он считал слишком… безвкусной. Каллор терпеть не мог похорон. Прославление неудачи. Купание в пафосе. Все живые вынуждены смотреть в улыбающееся лицо смертности – нет, это не для Каллора.

Он предпочитал в это улыбающееся вонючее лицо бить – прямо меж гребаных глаз.

Таверна была пуста: никто, похоже, не разделял его чувств; и его это устраивало. Всегда устраивало.

По крайней мере, так он повторял себе, глядя на украденную кружку плохого эля и слушая шум жутких колоколов и стервятников-переростков. И этот хор был до странности знакомым. Смерть, развалины, скорбь.

– Слышишь? – спросил он у своей кружки. – Нашу песню играют.