Стивен Эриксон - Дань псам. Том 2 [litres]

Пока ожиданию не настанет конец.

Коннест Силанн стоял спиной к восходящему солнцу. И к городу под названием Черный Коралл. Воздух был холодным и влажным, в нем еще чувствовалось дыхание ночи, а вьющаяся от ворот дорога вдоль побережья Разреза казалась бледной, бесцветной лентой, змейкой ныряющей в темный хвойный лес в полулиге к западу. Дорога была пуста.

Окутывающий город вечный мрак не пропускал солнечных лучей, хотя западный край каменистого склона справа от них солнце уже позолотило, а далеко слева над гладкой черной поверхностью Разреза словно поднимался белый пар.

– Может выйти, – заметил Аномандр Рейк, – не слишком приятно.

– Я знаю, Владыка.

– Осложнение оказалось неожиданным.

– Верно.

– Я пойду пешком, – сказал Рейк, – пока не достигну деревьев. По крайней мере до того времени меня не заметят.

– Не слишком ли долго вы ждали, Владыка?

– Нет.

– Значит, все в порядке.

Аномандр Рейк опустил руку на плечо Коннесту.

– Друг мой, ты всегда был для меня большим, чем я того заслуживал.

Коннест Силанн смог лишь покачать головой в знак возражения.

– Если мы живем, – продолжал Рейк, – то должны рисковать. Иначе жизнь наша ничем не отличается от смерти. Не бывает задач слишком тяжких, шансов слишком незначительных, поскольку даже в поражении – даже в смерти – ты знаешь, что жил.

Коннест кивнул, говорить он не мог. Он должен был сейчас заливаться слезами, но внутри у него все было сухо – внутри черепа, за глазами, все… пересохло. Отчаяние – печь, в которой все сгорает, все превращается в золу, остается лишь жар – обжигающий, хрупкий, тревожный.

– День начинается. – Рейк убрал руку, принялся натягивать перчатки. – Когда я двинусь в путь по этой дороге… я буду радоваться, друг мой. Зная, что ты стоишь здесь и провожаешь меня.

И Сын Тьмы зашагал вперед.

Коннест Силанн смотрел ему вслед. Воину с развевающимися серебряными волосами, в блестящем кожаном плаще. Перечеркнутом ножнами Драгнипура.

В небеса просачивалась голубизна, тени отступали вдоль по склону. Верхушки деревьев там, где дорога исчезала в лесу, покрылись золотом. На самом краю леса Аномандр Рейк остановился, обернулся и высоко поднял одну руку.

Коннест Силанн сделал то же самое, но силы совсем его оставили – он с трудом дышал, поднятая рука дрожала.

Фигура вдали развернулась.

И исчезла среди деревьев.

Душа не знает большей муки, чем вдох, начавшийся с любви, а завершившийся горем. Время раскручивается. События громоздятся одно на другое. Слишком много рассказывать, и только бы этот пузатый коротышка с печальными глазами не оступился, не запыхался. В истории случается всякое. Жить внутри одного момента – значит ничего не понять. Мы все вовлечены в эту суматоху, и признание своего невежества – лишь душный плащ, не дающий защиты. Ты будешь вздрагивать от ран. Мы все будем вздрагивать.

Как ворон, или сова, или даже крылатый угорь, воспарим над этим славным городом, над его дымовой завесой, над спешащими по улицам фигурами, над непроницаемой тьмой, выползающей из узких переулков. Воровской тракт извивается паутинкой среди домов. Лают псы, жены рычат на мужей, мужья мычат в ответ, ночные горшки выплескиваются из окон в канаву или – в самых бедных уголках Гадробийского квартала – прямо на улицу, где шарахаются в сторону прохожие, возвращаясь утром из вероломных ночных приключений на работу или домой. Утреннее солнце пробуждает тучи мух. Голуби возобновляют безнадежные попытки пройти по прямой. Крысы забиваются в тайные укрытия после очередной ночи, когда видели слишком много. Ночная затхлость рассеивается, уступая место утренней вони.

А по дороге, ведущей через колонию прокаженных на западе города, измученный вол и усталый старик везут телегу, на которой – завернутое в холстину тело; торчат только поношенные сапоги для верховой езды.

Впереди – Двуволовые ворота.

Больше не парим. И крылья, и дух опускаются вниз, к жужжащим мухам, к сладко-едкому животному теплу, к затхлой мешковине. Старик останавливается, чтобы стереть пот с морщинистого, покрытого бородавками и родинками лба; колени болят и в груди ноет.

Он уже давно возит трупы денно и нощно, по крайней мере, так кажется. И каждый раз чувствует себя все старее, и все чаще поглядывает на вола с необъяснимым отвращением, как будто животное виновато… в чем-то, хотя и непонятно в чем.

Два стражника у ворот прижались к стене, стараясь держаться в тени, которая постепенно уменьшается. Увидев торчащие сапоги, один стражник подошел к телеге.

– Ну-ка, стой. За стеной хватает и кладбищ, и просто ям; нам не нужны лишние…

– Это житель города, – ответил старик. – На дуэли убит. Канцлером Видикасом, который велел отправить его к друзьям – друзьям мертвеца, я имею в виду.

– А, ясно. Ладно, проезжай.

Как ни полны народом улицы, для вола, тянущего телегу с мертвецом, дорога расчищена – из-за непонятного отвращения. При виде трупа хочется отскочить подальше, а в голове крутятся смерчем мысли: «Это не я – посмотрите, даже не похож. Это не я, это не я. И я его не знаю, и не знал никогда. Это не я… но… мог быть и я.

Запросто мог бы».

Напоминание о смертности – как пощечина, жалящий удар. Любому хочется перетерпеть этот момент, укрепить броню вокруг души, видеть в трупе только предмет – неприятный, от которого следует поскорее избавиться. У солдат и гробовщиков в ходу мрачный юмор – он помогает справиться с неприкрытым ужасом того, что приходится видеть, с чем приходится сталкиваться. Только он редко работает. Наоборот, душа уползает, покрытая струпьями, израненная, не находя покоя.