Марина Дяченко - Ведьмин зов

Ему сделалось пятнадцать лет. Потом десять. Потом четыре.

Долго, молча, очень слаженно, будто всю жизнь только этим и занимались, они делали искусственное дыхание, пытаясь вернуть Ивгу к жизни. У Клавдия струился пот по серому лицу; хорошо, что Эгле могла видеть его в человеческом облике, что существует этот их «нейтральный» модус, иначе она не решилась бы приблизиться, а в одиночку он бы не справился.

Наконец Ивга сделала вдох, задышала, и синева на ее лице сменилась обыкновенной бледностью. Но в себя она не пришла; Клавдий сидел на полу, держа ладони на висках у Ивги, и по тому, как он касался ее кожи, как отводил пряди волос со лба, Эгле много поняла про него. Про них.

Она заглянула в лицо Мартину. Прижала ладонь к его шее, считая пульс, в этот момент каменная улитка замельтешила, завертелась у нее перед глазами, и показалось, что под ногами проваливается пол.

Конец пути был как удар. Будто оборвался далекий гул, к которому она давно привыкла, и наступила космическая тишина. Эгле привиделось, что она лежит в зимнем лесу, на камне, лицом вниз.

В момент, когда она прижала Мартина к груди и склонилась, прикрывая его собой, рев ветра оборвался — воронка продолжала вертеться в темно-красном небе, но беззвучно, словно в вакууме.

— Мама, — сказал он. — Мне страшно.

Ему было, кажется, уже года два. Ивге самой было невероятно, до одури страшно, но она прижала его к себе и сказала спокойным голосом:

— Не бойся. Я рядом.

Держа его на руках, она огляделась. Зеленовато-серые тени кружились, несомые смерчем, и это не было похоже ни на один ее сон — в ее снах всегда была приманка, искушение. То, что сейчас творилось с ней, было кошмаром без единого проблеска. Маленький, беспомощный Мартин глядел широко открытыми, отчаянными глазами.

— Не бойся, — повторила она и вспомнила, каково это — изображать спокойствие, когда ребенок рядом, когда нельзя выказывать страх.

Эгле разлепила веки; комната плыла, затянутая туманом, и Клавдий Старж был слишком близко. Страшно близко.

Он тут же отступил, выпустив ее плечи, оставив рядом на полу стакан с водой.

— Не хватало, чтобы еще ты упала и вырубилась! Что с тобой?!

Эгле увидела прямо перед глазами, на полу у дивана, чуть изогнутый серебряный кинжал с витой рукояткой, с оружейным клеймом. Лезвие, прежде неестественно чистое, теперь дымилось, будто на него были надеты облака.

Эгле подняла кинжал; рукоятка казалась заиндевелой. То, что окружало клинок, было человеческими жизнями — нанизанными на лезвие одна за другой.

— Эгле, — изменившимся голосом сказал Клавдий из другого конца комнаты. — Что происходит?

Двигаясь, будто в толще воды, она обогнула диван и снова склонилась над Мартином. Посмотрела на его раненую руку. Потом на клинок, которым была нанесена рана.

— Что ты делаешь?! — рявкнул Клавдий.

— Доверяйте мне, — прохрипела Эгле.

Ивга прижимала сына к груди, он был совсем крошечный, новорожденный, и становился все меньше. Сейчас ее руки опустеют — как будто у нее нет и не было никакого сына.

— Мартин, не оставляй меня здесь одну!

Он уже не мог ей ответить.

Эгле повернула его пробитую руку ладонью вверх и вложила в рану кинжал, будто в ножны. Клавдий за ее спиной издал невнятный звук, но Эгле не обернулась.

Она видела, как тьма из ладони Мартина хлынула на серебряное лезвие, и клинок почернел за несколько секунд. Рукоятка мелко затряслась, Эгле сжала ее крепче и потянула на себя, задержав дыхание, и вынула лезвие из руки Мартина вместе со сгустком нитей, облепленных вязкой жижей. Рана открылась, из нее потоком хлынула черная дрянь, становясь с каждой секундой все светлее, все легче, все больше напоминая кровь.

Эгле перевела взгляд на кинжал в своей руке. Лезвие извивалось, как отрубленное щупальце, судорожно дергалось, но Эгле не могла его бросить; наконец клинок растаял, как плоть в кислоте, рукоятка окуталась дымом, и Эгле, захрипев, отшвырнула ее от себя.

Клавдий склонился над Мартином, держа в руках его пробитую ладонь. Из раны еще сочилась кровь, но меньше с каждой секундой; чернота, заливавшая руку Мартина, плечо и грудь, теперь отступала, будто прояснялась вода в роднике.

Клавдий и Эгле посмотрели друг на друга.

— Что это было? — хрипло спросил Клавдий.

— Одна ведьма вложила в рану отложенную смерть. — Эгле закашлялась, ее чуть не стошнило. — Другая вытащила проклятие — тем же орудием. Какое счастье, что он принес с собой этот ножик…

Она потянулась к Мартину. Погладила его по голове:

— Просыпайся, Март. Все уже хорошо.

Мартин не отвечал. Эгле, будто в трансе, взяла со стола рулон бумажных полотенец и начала вытирать кровь — с его бока, с груди, с предплечья, с дивана.

— Мартин… открой глаза. Давай. Все хорошо…

Клавдий подобрал рукоятку истаявшего кинжала. Несколько секунд разглядывал, потом брезгливо выронил на пол. Сжал зубы:

— Эгле, посмотри на меня…

Без предупреждения, без единой паузы он обернулся чудовищем, ходячей пыточной камерой. Эгле отшатнулась, будто ее толкнули, выронила салфетку. Пятясь, налетела спиной на этажерку, загородилась перепачканными кровью руками, зажмурилась:

— Не надо!

— Эгле, — сказал он мягко. — Я должен понимать, что с тобой происходит.

— Нет!

— Что-то изменилось. Я вижу, что ты флаг-ведьма, но могут быть особенности, которые нам обоим лучше знать заранее. Я не сделаю больно, я же свой.

— Нет. — От ужаса она готова была обмочиться.

— Нет так нет, — отозвался он после короткой паузы, и она почуяла, как он удаляется в другой конец комнаты. — Все хорошо. Успокойся.

Ей потребовалось несколько минут, чтобы взять себя в руки. Когда она заставила себя открыть глаза, Клавдий, опять в человеческом облике, стоял над Ивгой, держа руку на ее пульсе. Перевел взгляд на Мартина: тревожный, обеспокоенный взгляд.

— Эгле… У тебя есть идея? — Он говорил нарочито небрежно и буднично. — Почему Мартин не приходит в себя?

— Он на Зеленом Холме. — Эгле мигнула, будто в глаз ей попала соринка. — Они оба… там.

— Мама…

Ивга открыла глаза. Она лежала в черной траве, над холмом теряло цвет красноватое небо, делаясь серым. Мартин стоял над ней, на коленях, будто желая к ней прикоснуться и не решаясь. Она смутно видела его в полумраке; он снова был взрослый, с жесткой щетиной на впалых щеках, с лихорадочными глазами.

— Можешь встать?

— Дай мне руку, — прошептала она.

Много лет она не могла его коснуться, не почувствовав холода и боли, а теперь его ладонь была теплой.

Она поднялась и прислонилась к его плечу, пережидая головокружение. Ей не было холодно, она не чувствовала рядом инквизитора. Серое небо темнело, становясь черным.