Гарет Ханрахан - Молитва из сточной канавы [litres]

Прожектор плясал на берегу, но, милостивые нижние боги, дозорная канонерка повернула нос против течения. Она направлялась к городским докам, к бунтующей толпе. Мотор взревел – она взрезала воду, оставляя бело-лунный шрам на черной глади кильватера.

По сравнению с ней лодчонка Кафстана – неслышный призрак. Лодка уже приткнулась к берегу. Крыс свесился и помог вытянуть их наверх. Сперва Мири – женщина промерзла, тряслась, сжав кулаки, однако не ранена.

– Давай принимай остальных, – выпалила она. – Надо поживей убираться.

– Что происходит? – спросил Крыс.

– Горят склады на Осочьей. – Осочья улица идет параллельно Мясницкому ряду. Большей частью Мясницкого ряда владеет Таммур, а через Таммура – Братство. Склады ломятся от краденого добра. Если их не достанет огонь, могут обнести обиралы.

Внизу Кафстановы ребята разгружали челнок, и как освободили, Барсетка вытащила его из воды и поволокла прятать в тайник. Братья Кафстаны передали Крысу первый мешок. Они ухмылялись, пересмеивались, весело зубоскалили и толкались.

Потом вскарабкался старый Кафстан, пыхтя от тяжести. Один из сыновей, порываясь за ним на подъем, вдруг поскользнулся под весом поклажи на илистых камнях. Он перекосился и неуклюже рухнул, проскоблив мешком о каменистую осыпь. Раздался хруст бьющегося стекла – и внезапно парня охватило пламя.

Пламя вспыхнуло зеленым и синим. Флогистон, алхимический огонь. Такой же невероятный жар, как помнил Крыс, исходил от Башни Закона. Вопль Кафстанова сына огласил укромную бухту неописуемо громко. Его брат, отважный и глупый, схватил его и стянул в воду. С нормальным огнем оно, может быть, и помогло бы, но это-то – алхимическое оружие. Вода лишь подпитала пламя.

Луч поискового прожектора на канонерке надвигался на них, как осуждающий божий перст. Кафстан в ужасе выпучил глаза, застыв на месте, пока его сын барахтался в воде, где синие огни и пар, точно призраки, поглощали его плоть. Другой парень с Барсеткой еще оставались внизу, но между ними и входом в трубу теперь горел огонь. Второй сын тоже кричал, позабыв про все их веселье.

До Крыса отстраненно дошло, что парни, похоже, прихватили часть груза с «Аммонита» себе, набив карманы чуточек лишним. Сцедили флогистон из канистр в стеклянные бутыли, отклонившись от плана. Время обвинять придет позже – если они не смоются, пока не приблизился сторожевик, будет уже все равно.

Жар от горящего в воде потрясал напором. Сквозь пламя Крыс видел, как второй брат шатается на отмели, полуслепой, укачивает обожженную руку. Если Барсетка дотянется до него, то одного они, может, и смогут спасти. Кафстан перебросил ногу через край обрыва, будто, спустись он в этот ад, хоть чем-то помог бы.

– Держи его, – рявкнула Мири, и Крыс подчинился, сцепляя руки вокруг старика. Пришлось напрячься, оттаскивая отца назад.

Мири шагнула к обрыву. Ее наколки сияли, но бледно и размыто против сине-зеленой геенны. Она указала на горящего парня, и тот отлетел назад от толчка невидимой силы. Он заскользил, все крича, съезжая на глубину, и затем камнем ушел на дно, черные воды поглотили его. Несколько секунд его еще было видно, словно падающую звезду, что угасает во тьме.

Второй малый получил увечье, полуослеп, но был жив. Наверное, Барсетка сумеет снести его наверх.

Но нести парня и украденный товар ей не под силу.

Мири приняла решение за них. Чародейка указала на другого сына Кафстана, и незримая сила поволокла и его, протащила через волну и ввергла под воду. В отличие от брата, его не очерчивал синий огонь, поэтому исчез он мгновенно.

Крыс стиснул Кафстана, глуша вопли.

Барсетка перемахнула крутой подъем, неся на себе три мешка. Два упыря слаженно пропихнули под козырек туннеля и Кафстана, и краденое. Мири шла позади, держа ладони перед собой плашмя, словно давила на что-то, что силилось выбраться наверх. Левая рука дымилась, и кожу бугрили волдыри, как от ожога.

Луч с канонерки осветил за ними сливное жерло, но от их присутствия не осталось следа, не считая свежих опалин на скалах, издали незаметных.

Как только сзади стало чисто, Кафстан повалился в затхлый желоб и зарыдал, не поднимаясь. Крыс бросил взгляд на Барсетку, та лишь пожала плечами. Ничего не поделать. Оставалось только идти, как и собирались, на склад и включаться в работу. Раз Кафстановы дети уже не помогут нести ворованную алхимию, груз придется раскидать между упырями.

Мешки были заметно легче, чем те, якобы пустые, которые они тащили сюда.

Даже с палкой идти – это пытка. Его члены – то ли камень, неподвижный, безотзывный, то ли как жаркая, жгучая, палящая жидкость, в них ни силы, ни подчинения – только непереносимая боль. Все его мышцы превратились в разъяренных змей, жалят, терзают его изнутри. Он попытался сказать Кари, прохрипеть: пусть бросает его умирать и уходит отсюда, но язык восстал на него, а челюсти не разомкнулись.

Его отец выдержал. Отца пытала стража. Травила ядом, пичкала наркотой, била. Он не заговорил. Был повешен, но не заговорил. До сих пор Шпат на это уповал, подражал отцовскому мученичеству. Он знал, что обречен на смерть, но в заключении у Джери он мог быть как Идж и не дать сволочам удовольствия его сломить.

Сейчас же Шпат столкнулся со страшной перспективой не умереть. Две минуты на вольном воздухе подкосили его решимость сильней, чем все лишения в камере. Он цеплялся за Кари, как утопающий.

Вдоль улиц, что наплывают и откатываются, как каменные волны на ночной берег. Далекие голоса, крики, и неясно, взаправду ли он их слышит или они только мерещатся в памяти. Наверно, протоки его разума забила известь, подумал он, каменная хворь проникла в мозг.

Отец выдержал. Отца пытала стража. Травила ядом, пичкала наркотой, била. Он не заговорил. Был повешен, но не заговорил.

Он не сдал Братства. Идж не сдал. Или это был Шпат – который из них? И которое Братство? Девять лет, он сидит на ступеньках большого дома, слушает, как отец играет с друзьями в карты, и Шпат безудержно хочет стать частью их круга. Слушает их замыслы изменить город. Возвести новостройки на Мойке, под сенью Замкового холма. Защитить народ от жестокого произвола парламента. Или даже сменить сам парламент. Смешная, но не отринутая насовсем идея – однажды Шпат или кто-то вроде него войдет в парламент, говоря голосом угнетенных.

Девяти лет от роду, он вертится под лестницей, заглядывает внутрь, и все лица там – лица Хейнрейла, краснощекие и с ухмылками. Все, кроме Иджа, тот до сих пор во главе стола, но вокруг шеи петля, язык распух, как багровый слизняк, вывалился изо рта, глаза выкачены, сам восковой, изжелта-зеленый, и пахнет от него дерьмом.