Гарет Ханрахан - Молитва из сточной канавы [litres]

Вдоль улиц, что наплывают и откатываются, как каменные волны на ночной берег. Далекие голоса, крики, и неясно, взаправду ли он их слышит или они только мерещатся в памяти. Наверно, протоки его разума забила известь, каменная хворь проникла в мозг.

Отец выдержал. Отца пытала стража. Травила ядом, пичкала наркотой, била. Он не заговорил. Был повешен, но не заговорил.

Они требуют от него кое-что сделать. Он не станет – не заговорит. Он не сдастся. Лучше умереть. Каменных людей не согнуть.

Наверно, протоки его разума забила известь, каменная хворь проникла в мозг.

Он услышал призыв, отголосок, будто из очень длинного туннеля. Кари.

– Поднажми.

Он оперся о что-то прочное и деревянное. Дверь. Он поднажал – засов в щепки, дверь отворилась, и он тяжело обвалился на мраморный порог. Снаружи, внутри – звенит эхо. Кари поволокла его по мрамору, утаскивая с улицы, потом опять закрылась дверь. Он услышал, как упал брус, дальше – темнота.

Прохладная тишина и неподвижность. Покой. Он понимал, надо вставать, лежать лежмя – смерть для каменного человека, и он рискует сильнее сковать суставы известью, но первый раз за вечность боль стала терпимой, а он очень устал. Наверно, протоки его разума забила известь, каменная хворь проникла в мозг.

Ему очень, очень хочется, чтобы Братство говорило о нем то же самое, что об отце. Ему хочется, чтобы молчаливые пожилые люди в строгих костюмах зашли в материнский домик и сообщили ей, что сын встретил смерть достойно, подобно отцу. Но Хейнрейл будет одним из них – а может, вообще всеми. Он солжет. Наговорит матери Шпата, что сын – предатель и трус. Наплетет, будто он еще жив, живой навеки в каменном заточении. Вышвырнет ее на улицу, вскроет ей горло и на крови Иджевой вдовицы провозгласит себя повелителем Братства.

– Ты еще здесь?

Голос Кари. Ему не видно. Глаза превратились в камень? К этому, значит, и шло. Кусочки чешуек прорастали по краям век и теперь обтянули белесой пленкой весь глаз, запечатав глазницу. Слепота – его новый ужас.

– Алкагест у меня. Перевернись.

Она потянула за его непробиваемые грудные пластины – слишком тяжел, ей не сдвинуть. С невероятным усилием, сквозь боль новых расцветок, он рывком перекатился.

Он не ослеп. Лунный свет через высокие окна играл на резном потолке, на изображениях богов и святых. Они в церкви. Кари отыскала щель в пластинах, прямо над сердцем. Резкая, но долгожданная боль, а потом алкагест – настоящий алкагест, а не отрава, выданная Джери, – устремился внутрь. Его затрясло, заколотило судорогами, но, когда прошел озноб, стало легче.

– Мы где?

– У Нищего Праведника. У них в ризнице лежала доза алкагеста. Для благочестивых, но неимущих, полагаю. – Она положила сумку на ближайшую скамью, забренчали монеты. – Не знаю, считать ли тебя тем иль другим, да и хер с ним.

Шпат пробовал сесть уже несколько минут – не получалось.

– А вдруг – увидят? – сумел произнести он. Говорить стало свободней, чем было, но все равно в груди будто булыжники, и легкие стучат в них.

– Да, кстати об этом. – Кари смерила глазами пространство по бокам, затем вышину колокольни. – Скорее всего, всех, кто тут был, съело чудовище.

– Как узнала?

– Я на минутку, ладно?

Ее шаги стихали в прохладной тьме.

Шпат закрыл глаза, ощутил, как бьется сердце, прокачивает сквозь него кровь и алкагест. Почувствовал, как алхимическое лекарство растворяет камень, размягчает суставы и жилы, разъедает передний край хвори. Оно потекло в мозг и острыми клинками рези пробуравило протоки его мыслей, позволило ему ясно думать в первый раз за долгое время. Как чистая дождевая вода смывает мусор в канаву.

И под завалом мусора, под схватывающейся известью, что сдавливала разум, он обнаружил кое-что светлое и горячее. Злость.

Шпиль Нищего Праведника казался чахлым. Две башенки поменьше подпирали его по бокам и возвышались почти вровень со звонницей, придавая церкви сгорбленный облик. Церковь для Мойки, какой ее видел город, – скромной, опрятной, простой, застенчиво благодарной за ниспосланное свыше. Шпиль представал перед тремя великими соборами на Святом холме презренным, приземленным подобием их богоданной славы.

Витая лестница на колокольню очень узка и расшатана. Шпату по ней ни за что не забраться. Кари не огорчалась – это паломничество ей хотелось проделать одной. В маленькой подсобке у подножия она нашла старый плащ и другие одежды. Спешно переоделась, рада избавиться от пропитанной мочой ученической рясы. Опять в большей мере почувствовала себя собой, но даже Кари с улиц, ловкой проныре и страннице, непросто придется выкручиваться в новой обстановке.

Даже если она права и веретенщик убил всех в этой церкви, здесь нельзя оставаться. И нельзя возвращаться в их прежнюю лачугу. Шпат – беглый преступник, а она – что ж, если схватит стража, то она на милости Онгента, но неизвестно, насколько профессор заслуживает доверия. И своему дару она тоже не верила, странной этой силе.

Дело в колоколах. Так происходит, когда звучит колокольный звон. Тогда ступай, проверь колокол – пришла мысль.

А потом назад, к исходному плану, – вниз к причалам, на корабль. Почему бы с ней не уехать и Шпату? Денег, свистнутых у Эладоры, не хватит покрыть проезд двоих и запас алкагеста, но можно стянуть еще или, если на то пошло, пролезть на борт зайцем.

Еще один поворот лестницы, и она очутилась на воздухе, на суженном балкончике, по кругу окаймлявшем звонницу.

Свет яркой луны падает на крыши – резкий и белый. С этого места улицу Желаний скрывает отрог Священного холма, поэтому неясно, продолжается ли там заваруха. Заметен лишь тонкий столб дыма. Поближе – пожары в доках. При беспорядках запалили чей-то склад.

Она делает глубокий вдох и поворачивается.

Здесь висит единственный колокол из черного металла, вспученного буграми, с зазубринами по краям. Когда-то он был чем-то другим, догадывается она, другим металлическим изделием, которое расплавили и залили в колокольную форму.

Собравшись с духом, она тянется к поверхности металла. Робко дотрагивается до него, ожидая обжигающее или болезненное касание, напрягается в предчувствии колдовского разряда или вспышки откровения, но ничего не происходит. Обычный колокол, холодный и неподвижный.

Она проводит пальцами по металлу, чувствуя каждый изъян. Его плавили нерадиво. Следы предыдущего воплощения до сих пор прощупывались даже в новом обличье. Вот это было рукой, различает она. А здесь шли руны. Уничтожить прежнее, чем бы оно ни было, не получилось, и поэтому его заточили.

Она святая пойманного в силок, усеченного бога.

Не просто бога. Целого пантеона. В городе дюжины церковных колоколен. Однако какого рода сей бог?