Ашира Хаан - Лавандовые письма [СИ]

— Он вернулся, потому что я…

— Да, вы теперь официальный маг, госпожа Тимира. Нападение на вас карается смертной казнью, а вы, в свою очередь, можете убить любого не мага и вам за это ничего не будет.

И то, как он цепко на нее смотрит… Вот оно что. Можно было бы спросить, зачем вновь сталкивать их лбами, но теперь уже и не надо. Отвратительно.

— Я могу идти? — она комкает в руках свою сиреневую ленточку. Почему-то хочется надеть ее обратно. И немного — вернуться в Ильдаум. Есть вафли по утрам, гулять по набережной, открывать письма в перчатках… Чертовы письма!

— В вашу честь сегодня вечером организован официальный ужин. Там вы встретитесь с людьми, которые давно искали кого-то такого же…

«Страстного».

— …эмоционального мага воды. Наши соседи, да простят мне разглашение этой военной тайны, попривыкли к огненной магии, нашли методы противоборствовать. Теперь нам нужны специалисты других стихий. Особенно противоположной.

— Господин Иржи будет там? — небрежно спрашивает Тимира, стараясь замаскировать нетерпеливую дрожь пальцев, надевая перчатки.

Господин Э не отвечает.

Она выходит из Экзаменациума быстрым шагом, опустив голову. Сначала она еще убеждает себя, что раз за три года с Тойво ничего не случилось, ему не переслали ни одного ее письма, он не открыл их без перчаток, не вдохнул случайно ядовитый лавандовый запах, то и сейчас несколько минут погоды не сделают. Нет нужды спешить. Но нетерпение внутри погоняет ее. Нетерпение и вина.

Тимира понятия не имеет, что ему скажет — десять лет тюрем, три года ссылки, страшные обвинения, навсегда потерянная магия — что она может сказать? Извини? Но она хотя бы может забрать свои ядовитые письма. Там не только магия, не только яд — сами буквы сочатся ненавистью и злобой. Незаслуженными.

Не того она проклинала.

Тимира трет пальцами горло — шрама-ошейника на нем уже нет, но когда она приближается в мыслях к определенной черте, ей чудится, что она задыхается.

«Я бы взял тебя к себе в отряд».

Может, и правда — на рубежи? Только бы не ходить мимо черного огрызка Экзаменациума, не смотреть в лица всем этим людям, которые знали. Или догадывались.

Адрес она помнит наизусть. Она выводила его почти каждый день на лавандовом конверте. Она помнит его лучше, чем собственный.

Темный дом кажется необитаемым. На окнах несколько слоев паутины с хрупкими оболочками мух в ней, осиное гнездо над тяжелой входной дверью, жухлая трава стелется прямо на пороге.

Тимира останавливается и выдыхает. Значит все-таки не вернулся. Ему-то куда торопиться, верно? Это она летела сюда менять судьбу и… мстить.

Но где хранятся ее письма? Неужели почтовая станция стала бы держать у себя три года стопку цветных магических конвертов? Хотя, может, и стала бы.

Тимира толкает дверь — и она поддается. Страх накатывает с новой силой, сжимая горло отсутствующим ошейником, и она рвется внутрь, в темноту, туда…

Где за столом в очень пыльной комнате, среди шкафов и кресел, накрытых тканью, сидит Тойво — он постарел — или пока еще уместно говорить, что повзрослел? Но глаза остались прежними — и в них то, что она принимала за злобу, за ярость — но это не они.

Это… она задыхается и никак не может преодолеть перехваченное горло, потому что видит в его руках свой конверт, в руках без перчаток. И на одном конце стола лежит стопка таких же лавандовых писем, а на другом — темно-серых, как в кабинете господина Э.

И разом прозревает, понимая реакцию Иржи на темно-серое — цвета его писем! — ее платье, то, почему и зачем он прибыл в Ильдаум и явился к ней самой, связывает воедино все оговорки и задыхается от этого прозрения. Как же должен был Иржи ненавидеть ее за брата! И все-таки он простил… А простил ли брат?

Тойво тоже видит ее и так резко встает, что его стул с грохотом падает.

Между ними открывается пропасть дрожащей силы, за спиной Тимиры встает волна цунами, а он… силуэт начинает дрожать, и она понимает, что сейчас ее волна накроет его, ее волна привыкла защищать ее, привыкла приходить, когда черные глаза смотрят на нее с… теперь она понимает, что все это время там были сострадание и боль. И тогда, на острове, и в Экзаменациуме, и сейчас. Те сострадание и боль, которые сильнее любой обиды, даже такой страшной.

Он откладывает ее письмо на стопку таких же лавандовых конвертов, и из-под его пальцев взвихряется пламя, в котором пляшет огненноглазая саламандра. Его саламандра.

И лавандовые строчки корчатся под ее лапами, вспыхивая зеленым там, где огонь касается яда, черным, где проклятий, и алым, где просто злые слова. И бумага расползается на черноту, оставляя только обрывки слов, а потом не оставляя и их, когда сквозняк сдувает со стола легкий пепел.