Юлия Галанина - Княженика. Книга 1. Золото

— А ты голодный?

— Как оборотень, — ухмыльнулся Ярослав.

— Яичницу будешь?

— Давай.

…Яичница только-только начала шкворчать на сковородке, как заскрипело крыльцо под чьими-то торопливыми шагами.

Дверь распахнулась — появился дядя Гриша.

Выследил все-таки?

Видимо, я на него с таким изумлением уставилась, что он немного виновато объяснил:

— Алиска, я зажигалку здесь потерял, когда морковку доставал. Видно, в подполье из кармана выпала.

— А-а-а, — сказала я. — Ага.

Яичница начала гореть на электрической плитке. Пришлось ее срочно снимать.

На Ярослава дядя Гриша как-то странно отреагировал.

То есть никак.

Я оглянулась — а Ярослава и не было.

Дядя Гриша подошел к подполью, рванул за кольцо, поднимая крышку.

На книжном стеллаже, на самом верху застыл изваянием красивый сокол.

Дядя Гриша исчез в подполье. Потом с торжествующим кличем выбрался обратно, зажимая в руке заветную зажигалку.

Вышел на кухню, пригляделся к яичнице и обрадовался:

— Тебе, Алиска, на ночь столько вредно.

И съел ровно три четверти.

— Ну, закрывайся, — велел он на пороге, сытый и довольный. — Поехал я.

А все-таки Ярослава он не заметил только чудом.

…Я пожертвовала Ярославу оставшуюся часть яичницы. Всё-таки он летел, оборачивался. Проголодался.

А я могу и так обойтись. На этот раз.

Остатки яичницы со сковородки словно корова языком слизнула. Ярослав корочкой хлеба вычищал ее до блеска.

— Еще сделать? — спросила я.

— Хватит, — мужественно отказался Ярослав. — Включай лампу! А то мы никогда не начнем «Слово».

— Хорошо. А ты весь остальной свет погаси, — велела я.

Пусть уж все будет так, как надо.

Засияла цветами, сочной листвой, яркими бабочками и ажурными стрекозами лампа на верстаке. Заиграло, мягко замерцало покрытое лаком дерево.

Я проверила, все ли шторы плотно задернуты. Не поленилась, на улицу вышла. Окна зашторены плотно, смутным пятном светит лампа. Вернулась довольная.

В доме царил полумрак.

Ярослав, двигаясь мягко и бесшумно, скользнул к стеллажу, достал стопу книг, разложил на верстаке. Раскрыл «Древнюю русскую литературу».

Сел на табурет у верстака, попав в освещенный лампой круг.

Глаза у него блестели.

Какие-то непонятные мурашки побежали у меня по спине. Не то от страха, не то от предвкушения.

Неужели мы сейчас начнем?

Не могли начать столько времени, то одно мешало, то другое.

Неужели сейчас?

Вспомнила, что дверь не закрыта.

Заново накинула крючок, подергала, проверяя: все, как дядя Гриша учил.

Глубоко вздохнув, сделала первый шаг от двери к верстаку.

Села напротив Ярослава.

— Начинаем? — хриплым шепотом спросил он меня.

Ответить ему было страшно.

Наступила тишина, слышно было, как трещат дрова в печке, будильник тикает, лениво лают собаки на улице, ветер, принесшийся с той стороны верхнеангарского сора, громыхает чем-то в огороде…

Звук подъезжающего «жигуля» не слышно, дядя с тетей не несутся сюда, чтобы помешать нам вступить на тропу, уводящую в Древнюю Русь…

От печки шло тепло во все стороны, спина его чувствовала. Сердце бухало, как барабан.

Главное — начать, а там видно будет.

— Начинаем! — выдохнула я.

Ничего не изменилось, но изменилось все.

И в первую очередь — голос Ярослава.

Хрипота из него исчезла. Он сидел, выпрямившись и расправив плечи так, что даже выше ростом казался, хотя куда уж выше. Футболка обрисовывала напрягшиеся мышцы, словно он не слова собрался читать, а тяжелые камни ворочать.

СЛОВО О ПЪЛКУ ИГОРЕВѢ,

ИГОРЯ СЫНА СВЯТЪСЛАВЛЯ,

ВНУКА ОЛЬГОВА

— прочел грозно и печально Ярослав.

— «Лепо» — это «хорошо», я знаю, — вставила я, когда Ярослав умолк. — А «не лепо» это, наверное, нелепо.

— Не только «хорошо», — поправил меня Ярослав. — Некоторые ваши переводят как «не пристало бы», «не начать ли нам». В любом случае это вопрошение, как же рассказывать о том самом походе Игоря, который и так у всех на устах. Рассказать его «старыми словесами», как Боян в свое время, или правду, то, что было на самом деле.

— А почему это он у всех на устах?

— Хотя бы потому, что до вашего времени дошли о нем записи в двух главных летописях, «Истории Российской» Татищева, ну и в самом «Слове». И ты думаешь, он случайно туда попал? Расскажи мне о еще каком-нибудь событии, особенно касающегося дел «мелкого удельного князька», как у вас пишут, которое прогремело бы вот так же.

— Нечестно! Почем я знаю?

— Ты правильно не знаешь. Их не было.

— А почему «Слово» попало?

— Дальше поймешь.

— Хорошо, продолжай.

Ярослав взял простой карандаш и пронумеровал прочитанные строки. Следующее предложение получалось уже за номером три.

— Ничего не узнаешь, Алиса?

— Оборотень, как и вы?

— Воин-поэт. Ведун. Вещий.

— Растекался мыслию по древу?

— Да. По древу, соединяющему верхний, средний и нижний миры.

— А что такое шизый?

— Сизый. Сизый орел. Птица, которая высоко под облаками парит, — с земли сизая.

— Ладно. Твой Боян был по-нашему кем-то вроде шамана. Оборачивался в зверей, вещал, песни сочинял старыми словами. Это было круто. А «Слово», почему-то, решили рассказать новыми. А о чем он сочинял песни?

— Не о чем, а о ком. И кому. Слушай сама:

— Силы мои иссякли, — возмутилась я. — Переводи!

— Правда, непонятно? — изумился Ярослав.

— Представь себе!

— «Ибо помнил — говорил — первых времен усобицы. Тогда пускал десять соколов на стадо лебедей. И которую лебедь сокол первой настигал, та и пела о старом Ярославе, храбром Мстиславе, том, что зарезал Редедю перед полками касожскими, красном Романе Святославличе. Боян же, братия, не десять соколов на стадо лебедей пускал, но свои вещие персты, они сами князьям славу рокотали».