Андрей Кокоулин - Мастер осенних листьев

Он зашагал по возвышению. Ладонь его вспархивала над креслом, над столиком на резных ножках, над вазой с южными фруктами, над стулом, над сдвинутым к стене сундуком с ворохом одежды на крышке. Пальцы легко, почти незаметно касались каждого предмета, и с ними тут же происходили неприятные метаморфозы. Фрукты морщились и желтели, у кресла потемнела, местами лопнула и распушилась обивка подлокотников, скособочился столик, длинными трещинами покрылась ваза, просела и упала спинка стула.

Любое касание запускало механизм разрушения, старения вещи. Последними брызнули лоскутами, распадаясь, платья на сундуке.

— Смотри, — сказал Скаринар, дошагав до стены и развернувшись. — Это я. Как я могу от этого отказаться? Я в звоне выдернутого волоса, в шелушении кожи, в песке, иссекающем камень, в этих лоскутах. Это мое мастерство. И, знаешь, с каждым днем я становлюсь все искуснее. Я это чувствую. Во мне открываются такие интересные возможности, что я, честно, и не предполагал. Например, убить не человека, а любовь в нем. Представь, я это могу. А еще могу убить память, взгляд, мысль. Или вот ослепить птицу на ветке.

Направляясь к окну, он быстрым шагом, чуть ли не вприпрыжку пересек зал. Выглянул в сад, подставляя беленое лицо солнцу.

— Жалко, никакой птицы нет. Перестреляли всех что ли? Я бы тебе показал. Это смешно. Ты вообще веришь в грандалей?

Эльга кивнула.

— Ну и дура!

— Почему?

Скаринар вернулся от окна к Эльге.

— А кто такой грандаль? — спросил он, остро вглядываясь в ее глаза.

— Мастер, который может все, — тихо ответила Эльга.

Скаринар расхохотался.

— Ну вот я — мастер смерти, — сказал он. — Но я никогда не смогу подарить кому-то жизнь. Понимаешь? Потому что мое мастерство — смерть. И каким бы я не был мастером, всегда будут существовать вещи мне недоступные. Предел. И для каждого мастера так. Поэтому все разговоры о грандалях — это сказки, дурочка.

— Но разве их не было?

— В прошлом? — Скаринар покривил губы, размышляя. — Думаю, нет. Думаю, были мастера, которые достигли вершины. Но почему их здесь нет? — Он оглянулся, словно за колоннами и на возвышении у панно должно было прятаться по грандалю. — Где они? Грандаль ведь, по твоим сказкам, наделен гигантским могуществом. Неужели никто не смог продлить свою жизнь? Неужели никто не подумал об этом в первую очередь?

— Наверное, у них были другие интересы.

— Какие?

Скаринар развел руками и склонил голову набок. Несколько мгновений он ждал ответа, потом усмехнулся.

— Не было никаких интересов, потому что и грандалей не было. Просто так старые мастера потешались над своими учениками. Я могу тебе сказать, — понизил голос мастер смерти, — я и сам хотел стать грандалем. — Он покивал. — Меня этот старик-кранцвейлер… ну, не он сам, его мастера боя… Они же разбили меня зимой. Я тогда думал: вот стану грандалем… и перекушу им всем шеи!

Эльга вздрогнула от зубного стука над ухом.

— Ты слушаешь?

— Да.

Скаринар фыркнул.

— Это, впрочем, не важно. Можешь слушать, можешь не слушать. Мне наплевать. Но я понял тогда, что верить надо не в сказки, а в себя, не эрцгаврам и кумикам, что предают так же легко, как клянутся в верности, а своему мастерству. Нет, я не хочу быть грандалем, мне было бы тесно в этом мире. Ты же запомни…

Он жесткими руками повернул Эльгу к панно.

— Видишь меня в центре?

— Да, — сказала Эльга.

— Я красив, да? Я велик. Даже не вздумай меня касаться. Я почувствую. Унисса порассказала мне о вашем коварном мастерстве, когда я убил в ней ложь. Ни пальца, ни ногтя!

— Я, возможно, и не смогу, — сказала Эльга.

— Почему?

Лицо Скаринара оказалось совсем рядом. От него странно и сладковато пахло. Должно быть, степью и кумханами.

— У меня печать слабая, — выпростала запястье из рукава Эльга.

Скаринар опустил взгляд на ее знак.

— Пф-ф, — сказал он, — еще одна сказка. Ты видишь такой знак у меня?

Крылья накидки отправились за спину. Несколько мгновений, которые Скаринар держал руки на виду, дали Эльге убедиться, что никакой печати у него нет. Ни на запястьях, ни выше, ни у локтей.

— Меня учил один старик из Серых Земель, — сказал он, пряча руки, — не думаю, что и у него была какая-то печать.

— Он тоже был мастер смерти? — спросила Эльга.

— Не-а.

Скаринар подошел к треснувшей вазе и выковырял из нее яблоко, которое выглядело свежее остальных фруктов. С удовольствием откусил от него едва ли не половину.

— Он был сумасшедший, — сказал он.

— Что же это был за мастер?

— Не знаю, — пожал плечами Скаринар. — Я убил его. Не понадобилось даже мастерства, представляешь? Хороший округлый булыжник и вовремя подставленная лысая голова. Бам-м! И я свободен. Но знаешь, что я понял? Мастерство сидит в каждом человеке. Правда, кому-то дано его совсем немного, а кого-то оно переполняет с лихвой. Мастера же просто видят, кто и на что способен, и отбирают тех, кто более расположен к их виду мастерства. Печати и прочее не имеют к этому никакого отношения. Они, скорее, символизируют моменты, где ученик закрепляется за мастером.

— У нас был отбор, — сказала Эльга. — А я вообще решила сама, каким мастером мне быть.

— Серьезно? — усмехнулся Скаринар и ловко запустил огрызок в окно. — Наивность тебя не красит. Ладно, — он вытер руки о штаны, — я тебя предупредил, моего портрета не касайся. Листьев у тебя достаточно, завтрак накроют позже, все, жди фалабадца.

Мастер смерти похлопал по колонне ладонью и вышел.

Солнце наполняло зал светом, но Эльге казалось, что вокруг сплошная, зыбкая, чуть подсвеченная муть. Слезы? Нет, не слезы.

Дурнота.

Сладковатый запах стоял в горле.

Новый титор Фалабада имел низкий рост и что движениями, что лицом очень походил на крысу, за какой-то надобностью примерившую муландир.

На поставленном для него стуле человечек сидел тихо, сверля Эльгу маленькими дымчатыми глазками, но изредка весь напружинивался, замирал, поворачивался к панно остроносым, вытянутым профилем, словно расслышав в стороне неясный, беспокоящий звук. Может быть, хлопок крысоловки? Кисти его рук с тонкими, длинными пальцами, обхватившими подлокотники, тогда тоже меньше всего казались человеческими.

Узор претендента на Фалабадский вейлар был хитер и извилист. Розетками и полукружьями он танцевал вокруг сердцевины, осиновые листья теснились, покрывая крапивные, те свою очередь подпирала липкая росянка, а за ней вновь объявлялся осиновый слой, будто его никогда не было раньше.

Голос у человечка был вкрадчивый, шелестящий.

— Делайте меня хорошо, — сказал он Эльге, показывая зубы в улыбке, — я не собираюсь расстраивать господина кранцвейлера. Мой портрет будет висеть долго.