Андрей Морсин - Унция или Драгоценное Ничто [litres]

– У неё в сердце тревожные голоса.

– И ты сам слышал?

– Да.

– Ну, знаешь! Угодить в сердце красавицы не так просто, – усмехнулся Бальба.

– А ты уверен, что попал к ней в сердце, малыш? – Пятница трудился с большим усердием, но едва успевал за товарищем. – Может, это была голова?

– Меня привела её Песня, а настоящая Песня выходит не из головы, а из сердца. И ведёт в сердце!

– Уж не та ли это Песня, – великан хлопнул по карману, – что утолила наш голод райскими плодами?

– Да, это она.

– Тогда не беспокойся, – моряк убрал с весла ещё один палец. – С твоей подружкой всё в порядке.

– С тех пор много воды утекло, – Октавиан устало зевнул, прикрывая глаза.

– Точно, – кивнул Пятница. – Песня как луч звезды: когда тот улетает, звезда ещё целёхонька, а когда ты его заметил, от неё давно один пепел. Так что стоит поторопиться.

– Красиво это ты про звезду, – Бальба вздохнул. – Только лучше сравнивать со звездой не песню красавицы, а её саму. Кому, как не моряку, знать, что все девушки – звёзды. Сколько не тяни к ним с палубы руки, а всё без толку.

– Братишка, – Пятница укоризненно кивнул в сторону кормы, но Октавиан, утомлённый дневным походом, уже спал.

Матрос тоже прикрыл глаза:

– А знаешь, когда я впервые встретил сестру этого малыша, Квинту, мне показалось, что тогда в кухне я увидел все пять её лучей!

– Ещё бы, – усмехнулся Бальба, – она одна угостила тебя кофе.

– Нет, истинная правда, – Пятница повернулся к другу, – в ней есть что-то небесное, она как пятиконечная звезда!

– Пятиконечная звезда? – товарищ присвистнул. – Ты говорил, у Квинты ещё полно сестёр, есть и младшие – Септима, Секста. Тогда что же, Секста – звезда Давида, а у Септимы и вовсе семь лучей?

– Их я особо не разглядывал, – Пятница крепче ухватил весло. – Думаю, мужчинам ещё рано считать их лучи. Но, Квинта! – он принялся грести с новым азартом.

Айода парила над одинокой лодкой, прислушиваясь к грёзам моряков, и золотистые блёстки роились в её глазах.

Квинта тоже не спала, думала о Пятнице, и о том, что уже столько времени от него нет вестей. Её всё ещё мучило, как она обошлась с другом сердца или с сердцем друга, – девушка сама не могла разобраться. Но богатая от природы фантазия рисовала картины одну ужасней другой: как Пятница прогуливается по набережной с какой-нибудь белокурой красавицей, как улыбается своей ослепительной улыбкой и обещает вывести её имя выше и громче имени Квинты.

Она посмотрела на луну, близкую в открытом окне. Только бы её избранник поскорее вернулся, обнял так же горячо, как на кухне, полной дыма от сгоревшего кофе! Но что если он затаил в душе обиду? Что если говорил о любви, обнимал и целовал не от чистого сердца, а из вежливости или праздного любопытства?

Если бы только она могла заглянуть в заветное сердце и своими глазами увидеть, на каком месте его размышления о ней, на каком – о друзьях, на каком – о корабле. Квинта подумала о чудесном приборе, который изобрёл доктор магии Иеронимус Ногус, – об этом писали все газеты. Что если обратиться к нему с просьбой – доктор не должен отказать в столь жизненном деле. И сразу бы стало ясно, какую часть души Пятницы она занимает. О нет, только не пятую!

Девушка погрузила лицо в подушку, осторожно, словно в неведомое будущее. В её душе царил переполох, в голове – неразбериха, мысли сталкивались друг с другом и разлетались в стороны, чтобы столкнуться с чем-то ещё, твёрдокаменным и совершенно непонятным юному уму и сердечку.

Допустим, ей позволят посмотреть в чудесный прибор. Но вдруг она увидит совсем не то, что ожидала? Вдруг всё пространство сердца юноши-моряка займёт один исполинский крейсер? Или океан? Если с крейсером она как-нибудь справится, то с океаном…

Квинта почувствовала, как сжатые веки начинает жечь, и тут же услышала нежный, мелодичный голосок, казалось, шедший из её серёжек-ракушек, которые забыла снять перед сном.

– С вашей любовью всё будет хорошо, – ласково пропел голосок.

Она вскинулась, оглядываясь и замечая в полумраке спальни белесый силуэт девочки с медными волосами. Та сидела на краешке кровати, и сквозь её фигурку просвечивала ваза с засушенной розой. Девочка улыбнулась, и радужная косичка, вспыхнув на её щеке, поплыла по воздуху к ладоням Квинты, сложенным на груди.

– Взгляните на своего любимого, если хотите, – голосок по-прежнему звучал ближе самой прозрачной гостьи. – Вы же хотите?

– Хочу, – пролепетала Квинта, рассеянно кивая.

Косичка расплелась на семь тоненьких ленточек, которые прошли сквозь её ладони и медальон, проследовав дальше к окну, а оттуда – к заливу. Послышался шум прибоя, настолько близкий, словно она сама сидела на берегу океана. Плеск волн стал медленнее и тяжелее, уходя с мелководья на глубину, где не видно дна, и полно морских звёзд, тех самых, чьи пять лучей так хорошо сообщаются с её, Квинты, пятиконечными мыслями о Пятнице. А потом она увидела себя, переливающуюся, словно перламутр, на широкой груди матроса. Услышав собственное звучание, не смятённое, а чистое и спокойное, девушка и сама тут же успокоилась.

Когда Квинта открыла глаза, на том месте, где сидела незнакомка, отдыхал лунный луч. И, опустив голову на подушку, она задумалась, было ли происшедшее знаком мира, а птичий голосок призрачной гостьи – голосом скорого счастья, о котором говорил отец.

– Так о чём это мы? – Пятница очнулся от видения, в котором миг назад обнимал свою любимую.

– Мы? – Бальба с удивлением взглянул на друга. – Последние полчаса ты не отзывался, только что-то бормотал и напевал. Я уже подумал, ты гребёшь во сне!

Матрос окончательно вернулся на лодку и огляделся. Октавиан крепко спал, а Бальба держал весло одним пальцем и особо не усердствовал.

– Что-то ты ленишься, – пожурил он его. – Греби-ка по-нашему, не сачкуй!

Извозчик доставил Ногуса на тихую улочку с двумя рядами высоких стройных кипарисов. Сквозь покосившуюся ограду и зелень сада виднелся дом Тристана, камердинера Королевы-Соловья.

Представляя старого слугу, маг невольно подумал о профессоре. Он снова попытался вспомнить момент их расставания, но, как и предыдущий раз, наткнулся на глухой чёрный занавес. Что-то шевельнулось под его тяжёлым пологом – слабое чувство вины или досада – но, напомнив о себе, сразу исчезло.

«А славно, что есть такие чудаки, как Пуп, – подумал он, разглядывая трещины на обветшалом фасаде дома. – На них ездишь, они молчат, их надуваешь, а им самим перед тобой стыдно. Неужели им известно что-то, что неведомо всем нормальным людям?»

Дверь открыл седой старик с суровым, обветренным лицом шкипера.