Андрей Морсин - Унция или Драгоценное Ничто [litres]

– Ничего подобного, – Тристан смотрел пронзительно, словно целясь. – Их слышали не вы, а аппарат профессора Пупа, которого вы обвели вокруг пальца!

– Что?! – Ногус вытаращил ноздри. – Откуда вам известно?

– Кстати, – старик, казалось, не слышал вопроса, – вы уверены, что ваши музыканты вообще умеют играть?

– Какие музыканты? Ах, да… это те виртуозы из «Вкусного Одеона», – маг озабоченно тёр переносицу. – Бедолаги очень кстати лишились работы. Но как вы узнали?

– Очень просто, – Тристан подправил птице крылышко. – Пока я объяснял вашей пассии, как правильно ставить ударения, приходилось слушать и её болтовню.

– Ах, вот оно что! – Иеронимус облегчённо вздохнул.

– Так зачем вам принцесса?

– Думаю, она обладает волшебным голосом, – маг сделал театральный жест. – Может приманивать песнями фортуну, посылать богатый урожай! У меня есть все основания полагать, что амфитеатр, который показывает аппарат профессора, и принцесса – одно и то же!

– В этом нет ничего удивительного, – старик откинулся на спинку стула. – Вы бы знали, сколько провела на сцене её мать!

– Увы, увы… А как, по-вашему, мне бы удалось договориться с принцессой об участии в моём мировом турне?

Тристан усмехнулся:

– Не знаю, имели ли вы дело с детьми.

– А что?

– Они не каждому подпоют.

– Но это же цирк, безобидное дело… гм, а почему так происходит?

– Их звучание.

– Что «их звучание»?

– Оно ещё подлинное, от природы.

– Но я бы… – Ногус переставил табурет ближе к собеседнику, сел, наклоняясь вперёд. – Я бы подошёл к ней без камня за пазухой. Может, она простила бы мне ту встречу с председателем, я же понятия не имел, как этот изверг обошёлся с её семьёй! Клянусь, я просто хотел освободить крошку из-под мнимого опекунства, вы мне верите?

– Верю? – Тристан полюбовался своей поделкой. – Я уже сказал, что слушал её мать.

– Не верите, – Ногус усмехнулся. – Не больно и хотелось. Но что нужно, чтобы поверила принцесса?

– Да ничего особенного. Звучите, как дитя, и всё.

Маг несколько мгновений колебался, потом снова подался вперёд:

– Сколько? – спросил приглушённым голосом.

– Что сколько?

– Ну, вы знаете, – принялся теребить усики.

– Знаю? – Тристан был невозмутим.

– Сколько я буду должен за протекцию? Просто скажите, что предпочитаете: швейцарские франки, английские фунты, американские доллары, российские империалы. Лично я – швейцарские франки.

Старый слуга вдруг рассмеялся, и Иеронимус, не умевший шутить на тему денег, удивлённо вскинул брови.

– А может, вы меня взвесите и заплатите слитком, как предложил господин Жабон?

– Жаб… – щека мага задрожала, – …он?

– А я разве не упомянул имя того покупателя?

– Не-е-ет, – он прикрылся ладошкой.

– Понимаю, почему вы так разволновались, – Тристан ткнул бумажной птичкой в сторону графина с водой. – Мне приходилось видеть господина Жабона с глазу на глаз.

– Тогда странно, что я с вами беседую, – Ногус залпом осушил стакан. – Тех, с кем он видится, потом долго ищут… и не находят.

– А вы уже прятались? – старик водрузил птичку на стол. – Кстати, по поводу вашего представления. Не думали, кто на самом деле его устраивает?

– Странный вопрос! – маг налил ещё воды.

– Ничего странного. До тех пор, пока вы будете работать лимонным деревом, режиссёром ваших спектаклей неизменно будет господин Жабон.

– Лимонным… боже, вам и об этом известно! – Ногус поморщился. – А с чего вы взяли, что так будет?

– Нет Жабона – нет лимона, – старик охнул, сгибая колено. – И ещё, смотрите, как бы ваше «райское шоу» не стало адским. Наших граждан вам уже не напугать, но подумайте о пожилых туристах из Европы, – он встал со стула, давая понять, что аудиенция окончена.

Иеронимус направился к двери.

– А вы сами поучаствовать не желаете? – поинтересовался походя.

– Это зачем?

– Ваша жизненная опытность оказала бы большую услугу иллюзионному искусству.

– Знаю, к чему вы клоните, – старый камердинер говорил ледяным тоном. – Давать публике слово, что Медина – «феникс» Королевы-Соловья, я не стану.

– Я так и думал, – маг надел цилиндр. – Тогда хоть подскажите, где в ваших джунглях найти приличного тромбониста. Бедолага ушёл на пляж и не вернулся.

– А на острове только один стоящий тромбонист, – Тристан распахнул дверь на улицу. – И вы его сами без труда найдёте.

До виллы циркачей профессор добрался лишь поздним вечером. Электричество, питавшее моторы канатной дороги, оказалось отключено, и кабину пришлось двигать вручную. Главное здание, как и домик прислуги, было мертво: двери заперты, в окнах темнота. На долгие крики никто не отозвался, и он поступил так же, как хозяева виллы с Храмом его Любви, – взял камень и вошёл через хрустальную витрину парадного.

Первым делом Пуп направился в лабораторию, но огромный зал оказался пуст: церковный орган, фисгармония, шкаф-пустоскоп и все другие приборы исчезли без следа. Это открытие его совсем не расстроило, напротив, вызвало чувство холодного удовлетворения.

Двери кабинетов и комнат были заперты, мебель, скульптуры и картины в холлах и коридорах убраны белой холстиной, словно обитатели дома съехали до следующего сезона. От своей комнаты у профессора имелся ключ, и он обнаружил, что в вещах копались, и все самые важные записи и дневники, хранимые в чемодане под кроватью, исчезли вместе с чемоданом. Но и к этой новости он отнёсся с полным равнодушием.

Лишённый душевных и физических сил, Якоб рухнул на постель и сразу уснул. Во сне он погружался в пучину зелёных крон, которые всё не кончались, держа его в подвешенном состоянии. И это было кстати – так он не боялся опуститься ниже и, ненароком, коснуться ужасного шкафа-гробницы.

Листва, приникая со всех сторон, шептала о том, что путешествовать легко – надо только дождаться попутного ветра и отпустить себя. И, чем дольше так продолжалось, тем отчётливей в её шелесте проступали знакомые серебристые нотки. Но сама Мелия не появлялась – только её голос звал, увлекая за собой в глубину леса. И он нёсся следом, как в день их первой встречи, с надеждой распахивая объятия. Но едва смутная тень милой беглянки оказывалась вблизи, и Якоб её касался, как тут же пальцы резало безжалостное полотно пилы.

Под утро со стороны ущелья донёсся шум моторов, но у него не было сил даже пошевелиться – такими тяжкими, словно цепи с ядрами, были видения.

Встал он, когда за окнами далеко был день, и часы в безлюдном холле играли полвторого.

Пуп спустился в подвал и долго стоял перед канистрами с авиационным керосином, то снимая, то надевая очки, но так и не тронул, вышел из дома, как был, в прожжённой рубахе и сюртуке.