Андрей Морсин - Унция или Драгоценное Ничто [litres]

Следуя мимо площадки фуникулёра, он с прежним безразличием отметил, что и шатра на другой стороне ущелья нет, и побрёл по горной тропке, куда глядят глаза.

Профессор карабкался по склонам, продираясь сквозь лесные заросли. Он шёл в местах, где до него не ступала нога человека, а однажды чуть не погиб в лапах барса. Питался путник тем, что давал лес, и только когда падал от изнеможения и голода. Его лицо осунулось и заросло совершенно белой бородой, руки покрылись ссадинами, а одежда превратились в лохмотья.

В сердце Якоба тоже царила разруха: некогда аккуратные аллеи и газоны были погребены под грудами мусора и щебня, здания всех персональных министерств и музея Собственных историй лежали в руинах. Кое-как сохранился павильон Службы помощи ближнему и мемориальная колонна с именами родителей, верхушка которой отвалилась, раскатившись на цилиндры и напоминая останки древнегреческого храма.

Островки грушевых деревьев были сметены ударной волной, однако полигон со всеми его сооружениями почти полностью уцелел. Вероятно, если бы в душе Пупа случился вселенский потоп или ещё более страшное землетрясение, он бы всё равно трудился. Эти странные транспортёры и краны, торчащие стрелами вверх – им всё было нипочём – слегка погнутые, они торчали в прежнем направлении.

Вполне возможно, эти загадочные механизмы и были виновны в том, что произошло. Не будь их, разве Якоб смог бы тащить на своих плечах весь груз научных открытий? Ведь он без посторонней помощи сделал то, что было не под силу целым академическим лабораториям. Хотя нет, к главному открытию учёного привела Мелия – его любовь, его боль, его божественное исцеление и незаживающая рана.

Он не мог и не хотел прощать себе того, что случилось с милой дриадой, и чувство вины постоянно усиливалось. Ему было недосуг дать себе отчёт – чем шире человеческая душа, чем больше сердце, тем сильнее разгоняются на его просторах такие сёстры совести, как сомнение и терзание, тем страшнее бьют изнутри, переворачивая всё с ног на голову и доводя порядочного человека до крайности. А в другом, тесном и глухом сердечке – даже шевельнуться не смеют! Но разве он мог сейчас думать об этом, разве хотел себя оправдать?

В формулах с неизвестными величинами гениальный математик не допускал просчётов и ошибок, но с неизвестной, тёмной личностью Жабона совершил величайшую из возможных. Между этой ошибкой и его эпохальным открытием можно было поставить знак равенства.

Кто такой Жабон, для Пупа уже не было откровением. Увиденное в лабиринтах души «ассистента» яснее слов выдавало его природу. А вот Иеронимус Ногус был понятен ему не до конца.

Иллюзионист находился на грани между дозволенным и недозволенным, словно ширма, скрывающая от публики настоящего трюкача, способного вырасти во много раз больше толпы зрителей, поглотить её целиком или самому превратиться в тьму людей, отдавая доверчивым душам весь мрак своих катакомб, туман болот и изощрённую путаницу подземелий. Ну кто бы ещё мог заставить Якоба, светлую голову, добряка и душку, заниматься самым бесполезным в мире делом, питанием ненависти? А Жабон смог!

Но нет, мстить он не станет, как бы того не хотел. Всё хорошее, чем его сверх всякой меры одарили родители, никогда бы не позволило причинить зло даже самому злу. Да и без своей любви он уже не способен на битву. Оставалось верить, что певучее, волшебное крыло и дальше будет осенять то безымянное сердце. Ведь оно наверняка не одиноко, раз так сияет!

В памяти вновь всплыло гигантское алоэ, и уютные домики счастливых детей Шекспира, и дорога к холму, рассыпавшаяся мириадами звёзд в глазах его любви. Что бы сказала Мелия, встреть его сейчас в этом лесу – измождённого, потерянного и лишённого надежды?

Громкие голоса, зазвучавшие неподалёку, отвлекли профессора от горестных раздумий. Люди за стеной зелени перекликались друг с другом, занятые каким-то делом.

Шатаясь, он направился в их сторону и выбрел на лужайку, где были незнакомцы. Но ему, много дней не видевшему ни одной живой души, эта встреча не принесла радости. Более того, она привела его в ярость. На мужчинах были робы лесорубов, а в руках они держали пилы и топоры, собираясь валить гигантскую реликтовую лиственницу.

– Не сметь! Бегите прочь, несчастные! – взмахивая руками, словно птица, Пуп на нетвёрдых ногах бросился на дровосеков. – Ведь это девушка! Живая душа! – восклицал, пытаясь преградить путь к дереву.

Рабочие сначала просто отмахивались от полоумного старика, спустившегося с горы, но потом один из них оттолкнул его в сторону. Но и этого несильного толчка хватило, чтобы свалить ослабевшего учёного с ног, и он, лёжа на земле, беспомощно наблюдал, как дерево начинает шататься и тоже падает на землю.

Лесорубы принялись распиливать ствол на части, и Якоб с содроганием смотрел, как они слаженно трудились. Закончив работу, мужчины собрали свои орудия и ушли, оглядываясь и говоря вполголоса.

Он был готов насовсем остаться рядом с изуродованным телом растения – истинного друга, безропотно отдающего и свою тень, и плоды, и жизнь человеку, но лесной мотылёк, порхая над головой, словно призывал его встать на ноги.

Собравшись силами, Пуп поднялся и, обходя опилки, словно лужицы крови, направился в сторону, куда ушли безжалостные люди. Через полчаса тропинка вывела к дороге, а та привела в город, раскинувшийся у подножия гор.

Профессор очень ослабел и нуждался в лечении. Заявить о себе было сейчас его единственной надеждой – Иеронимус неоднократно уверял, что фотографии изобретателя будут во всех европейских газетах.

Кутаясь в полы рваного сюртука и ужасно стыдясь своей вероятной знаменитости, он остановил какого-то прохожего и назвался, но тот только пожал плечами и пошёл дальше.

– Вы не узнали меня из-за бороды! – крикнул учёный ему вслед. – Я прежде никогда не носил такую бороду! Но это я, профессор Пуп, создатель пустоскопа!

Более ни с кем заговорить не удалось, – встречные шарахались от измождённого пожилого оборванца, и он только крутил головой, наблюдая, как тот или иной горожанин меняет сторону улицы.

Через полчаса бесплодных попыток найти сострадание, профессор оказался на городской площади и, бредя мимо тумбы с театральными афишами, увидел знакомое лицо с орлиным носом и аккуратными усиками.

«Путешествие в Парадиз», как гласил плакат, обещало затмить легендарный трюк маэстро с дирижаблем. Премьера «реалистичного шоу экстравагантной знаменитости» должна была состояться на острове в Атлантическом океане.