Андрей Морсин - Унция или Драгоценное Ничто [litres]

Он поднял руку, и грянуло очередное бравурное интермеццо.

– А на что нам туда раньше времени? – выкрикнул кто-то с трибуны островитян, воспользовавшись секундной паузой.

Зрители зашумели, послышался смех.

– Раньше времени? – Ногус повернулся, высматривая говоруна в пёстрой толпе. – А вы уверены, что когда-нибудь ещё туда попадёте?

– А чего же ради я терпел все эти муки! – ответил тот же голос.

Заявление самонадеянного зрителя многих развеселило, кто-то даже захлопал. Но тут с трибуны туристов донёсся сиплый баритон:

– Пусть убирается, если не хочет в рай сейчас! А я хочу – потом он мне точно не светит!

– И мне! И я! – раздались голоса с того же яруса.

Артист махнул перчаткой, вызывая новый оркестровый налёт.

– Дамы и господа! – продолжил, когда музыка стихла. – Шутки в сторону! Всё, что вы сейчас увидите, самое настоящее, никаких иллюзионных трюков!

Над заливом разнеслось дробное громыхание литавр, завершившееся ударом гонга.

– Бим! Бом! Бон! – торжественно провозгласил маг, кланяясь и отступая к пульту проектора-рефлектора.

Берег огласился зычным пением органа – кантор-математик воспроизводил формулу профессора Пупа, нацеливая пустоскоп на сердце принцессы. Одновременно Ногус повернул рубильник, и чаша в небе коротко сверкнула, заработала ровно, выпуская широкий световой конус.

Трибуны вдохнули дружно и так же дружно, единой грудной клеткой, выдохнули. Луч проектора-рефлектора, затмевая закат над заливом, наполнил пространство невесомыми, парящими блёстками.

Качаясь в воздухе, они медленно опускались в ладони людей, а коснувшись, таяли – каждая со своим, неповторимым звучанием. Блёсток было бесчисленное множество, и трогательная, ускользающая музыка послышалась вокруг, словно на небесах заиграл ансамбль, чудным облаком проливший серебряный певучий дождь.

Люди смотрели, не отрываясь, всякие возгласы и шёпот стихли, потому что в конусе луча, напитываясь бирюзой, забрезжило озеро, тоже звучавшее самым проникновенным образом. Музыка становилась всё ближе, неся в своих переливах и тайную грусть, и светлую надежду, она ласкала самую душу, и жители острова невольно вспомнили песни Королевы-Соловья.

Озеро начало менять цвет, становясь лиловым и превращаясь в цветочное поле, колеблющееся на ветру. И по амфитеатру пронёсся новый восторженный вздох – волны лаванды расплылись, нахлынули и, пройдя сквозь ярусы цирка, потекли по берегу, охватывая всё вокруг своим звучанием.

Этот вздох поддержали все, кто были в заливе: и ловцы жемчуга, и рыбаки, и пассажиры и матросы судов, стоящих на рейде, потому что прямо над полем, из пустоты, проступил призрачный холм, обсыпанный золотым звездопадом. На его вершине, будто сложенный из сияющих кирпичиков самого неба, возвышался ещё один амфитеатр – копия древнеримского Колизея – но несравненно более величественный и прекрасный.

И холм, и Колизей, и поле звучали светло и спокойно. Казалось, сам Космос всей своей безграничной властью присутствует на берегу – в гигантском цирке и вокруг него. Но представление не было цирковым – все это понимали и смотрели, затаив дыхание.

Луна, огромная на близком расстоянии, висела тихим серебряным шаром тут же, рядом с венцом Колизея. Она не была ни холодной, ни потёртой, ни пыльной, а светилась ясно и по-доброму, словно детская игрушка на первом в жизни каждого из зрителей празднике. И поле, и озеро, и звёзды, падавшие вокруг, пели, соединяя свои голоса со светлой гармонией происходящего, а та – со всеми, кто находился рядом.

Ногус повернул рычаг, и дирижабль начал подниматься, и чаша поплыла в высоту, увеличивая диапазон луча. Холм разросся, проглатывая здание на берегу, и уже не только зрители в цирке, но и на кораблях и в рыбачьих лодках оказались на трибунах сказочного Колизея, слились с его ярусами и арками. И луна стала ещё ближе, неимоверно ближе, просвечивая насквозь и являя публике витую раковину, усыпанную сиреневыми, изумрудными и рубиновыми блёстками. Уходя спиралью в небо, раковина играла и переливалась, и казалось, её огни мерцают на расстоянии вытянутой руки.

Никто из зрителей ничего подобного прежде не испытывал, разве что в давно забытом, чудесном сне, и по берегу пронёсся счастливый гул. Каждый понял, что звёзды падают с неба только для него одного. И ещё каким-то странным образом люди поняли, что это они сами так переливаются и играют, и там, за мерцающими стенами амфитеатра, сказка только начинается, и бояться нечего, ведь ясно, что есть мир более таинственный и прекрасный, чем тот, к которому все так привыкли.

– Рай! – заворожено шептали одни.

– Чудеса! – облегчённо вздыхали другие.

Но главное чудо только начиналось. По раковине пробежала радужная волна, и на тропинку между цветов выкатилась блестящая жемчужина. Она, эта жемчужина, сейчас солировала, выводя главный мотив, аккомпанементом которому стали и луна, и поле, и холм. Её музыка касалась самых потаённых уголков в сердцах людей, и желания, спрятанные там, вышли на свет и тоже стали светлыми. (Хотя миг назад, сидя по своим укромным местам, некоторые таковыми не являлись.) И люди увидели всё затемнённое и скрытое от них временем и обстоятельствами.

Гракх, находясь среди музыкантов «Вкусного Одеона», перенёсся в свой старый оркестр – на танцевальную площадку парка, к которой только направлялась его будущая жена. И Амма, сидя на противоположной трибуне, услышала призывную мелодию вальса. И они оба оказались под звёздным июньским небом тридцатилетней давности.

Квинта увидела Пятницу, плывущего к ней, и услышала своё звучание под его тельняшкой. Пять лучей в сердце моряка без зазоров совпадали с её именем и пятиконечными мыслями о нём.

Близнецы-музыканты Бебио и Пепио, один, сжимая дирижёрскую палочку, а другой – смычок, застыли, наблюдая, как мастер Джованни Маджини колдует над тельцем скрипки, той самой, которую они передавали друг другу, меняясь за пультом первой скрипки оркестра. И сердце маэстро, и сердце инструмента – оба стали отчётливо видны, потому что звучали в унисон с живой музыкой сотворения.

Кот и Стопа, караулившие выходы по приказу главной опекунши, почувствовали удивительное облегчение от того, что статуя от них уплыла, и они не успели изуродовать неизвестную богиню. Они даже решили позаботиться о её разорённой обители и, если статуя вернётся, залатать дыру в крыше, и посадить на ней новую пальму.

Унция, сидя в одном ряду с сёстрами Октавиана, испытала сильное и немного тревожное чувство дежавю. Она определённо всё это уже видела, но никак не могла вспомнить, где и когда.