Андрей Морсин - Унция или Драгоценное Ничто [litres]

– Да, как мы будем петь хором, у нас же нет голоса! – Пепио пристал с другой стороны, на таком же расстоянии.

– Достаточно того, что вы меня услышали, – обернулся Октавиан.

Радужное сияние над его головой вытянулось сияющей аркадой, круто забирая к стадиону и далеко обгоняя пятерых товарищей. Сейчас все двигались по дорожке разноцветных отсветов, дрожащих под ногами.

Люди, бежавшие им навстречу, прочь от амфитеатра, завидев странную процессию, нёсшую один из концов радуги, останавливались и шли следом.

На стадионе тем временем творилось нечто невообразимое. Часть зрителей смотрела на чёрную тучу, поглотившую останки зеркальной полусферы, часть – на одну из трибун, откуда в воздух неслись стрелы живого, разноцветного огня.

Радуга, вспыхнувшая в полутьме, явно была не капризом природы. Жители острова тут же сочли её знаком сил, бросивших вызов ночи, правившей здесь последние пять лет. Кто – в театральные бинокли, кто – в подзорные трубы, люди смотрели на принцессу. Солнечная корона над её головой разгоралась всё ярче. До Ногуса, барахтающегося в море выжатых лимонов, никому не было дела.

– Пой, девочка! Пой ещё! – умоляли люди. – Подари солнце!

Унция закрыла глаза – заветное звучание становилось ближе с каждой секундой.

– Да, девочка, пой! Спаси моё шоу! – магу удалось пробраться к микрофону. – Дай свет! – возопил он отчаянно. – Св-е-е-е-е-е… – его голос вдруг поплыл, поднимаясь выше и отрываясь от горла, пока не загремел из чёрной дыры, разверзнутой над стадионом.

– Та-а-а-а! – загудело басом. – Ма-а-а-а… – продолжилось баритоном. – …Ла-а-а-а! – подхватил тенор. – …А-а-а-а-а-а-а! – запищал фальцет, пикируя в начало субконтроктавы. – Све-е-е-е-е… – вновь принял эстафету бас, страшно кривляясь и заново карабкаясь вверх в неимоверной расхлябанности тембра.

Лицо иллюзиониста исказила гримаса отвращения, а следом и ужаса, щёки запрыгали, губы задрожали, и вся его тонкая и длинная фигура затряслась, превращаясь в веер мутных колебаний. Веер смёл микрофонную стойку, и из его створа вылезла трость с фрачным галстуком кис-кис под набалдашником. Поплясав на конце, трость потеряла равновесие и шлёпнулась в кучу лимонов.

Люди на трибунах застыли, глядя, как лучи прожекторов, меняя траекторию, устремляются к чёрному нёбу гигантской пасти.

– Све-е-е-е-та-а-а ма-а-а-ало-о-о-о! – дьявольской сиреной завывал голос.

В тот же момент радуга перехлестнула стену амфитеатра, целиком перемещаясь внутрь. Она волшебной шапочкой повисла над головами людей, отодвигая страшный голос от трибун.

Встав с мест, все смотрели на арену, по которой в эскорте двух тельняшек и двух фраков двигалась невысокая мальчишеская фигурка. Именно эта фигурка заставляла яркую разноцветную дугу гнуть спину.

Второй конец радуги тоже зашевелился, спускаясь по проходам, пока не оказался с противоположной стороны огромного стадиона.

Словно не замечая тьмы, разверзшейся над их головами, мальчик и девочка шли навстречу друг другу, и с каждым их шагом радуга становилась всё ярче, а её цвета сочнее.

Унция шла с закрытыми глазами, и ей стоило немало сил идти, а не лететь. Краски семи волшебных морей сливались одна с другой, быстрыми штрихами восстанавливая черты Октавиана, одну за другой, отчётливо и ясно. И когда его образ был завершён окончательно, она остановилась и разжала ресницы.

– Песня? – Октавиан, не отрываясь, смотрел на лучики, мерцающие в уголках её губ. – Это ты?

– Нет, – принцесса сделала ещё шаг. – Ты не узнаёшь меня? – сейчас она могла дотянуться до него рукой.

Он вглядывался в лицо, как две капли воды похожее на лицо Айоды.

– «Это музыка для пастушьей свирели», – Унция улыбнулась шире, и лучики стали ещё ярче.

Бугры над ареной набрякли чернилами, провисли ниже, а зев разинулся до отказа. Сейчас он был безмолвен и от этого ещё более страшен.

– Я знала, что ты найдёшь меня, – голос принцессы отзывался эхом в каждом уголке гигантского цирка. – Я ждала тебя каждый день, каждый час, я искала твоё лицо даже там, где не могла его увидеть!

– Это ты ?! – Октавиан протянул руку, чувствуя живое тепло её ладоней.

Они стояли неподвижно друг напротив друга, и радуга коротенькой, донельзя натянутой струной вибрировала между ними.

Верхние ярусы амфитеатра исчезли в клубящемся, торфяном мраке. Чёрный купол раскрылся над ареной, заставляя публику затаить дыхание и закрыть глаза. И это было как раз вовремя.

– Помнишь, какой у неба вкус? – спросила Унция.

И радуга исчезла совсем. А вместо неё сверкнула, высекая из пустоты сноп искр, небывалая, белоснежная звезда. Вспышка была настолько сильной, что люди увидели её сквозь стиснутые веки и прижатые к лицу ладони.

В этот миг сказка началась заново, и уже не волшебная луна, а солнце зажглось над землёй. Музыка этого солнца была неизбывной и бесконечно доброй, и чёрный купол поколебался, отпрянул, не в силах ни заслонить, ни поглотить её. И бурдюк с разинутым ртом стал виден на просвет весь, словно головастик с прозрачным брюшком, и извивы тёмных лабиринтов выглядели теперь не страшнее нежных лягушачьих кишок.

Стало светло, как днём, хотя был поздний вечер, и должна была прийти ночь. Но и вечер, и ночь промчались за один миг, забирая всё тёмное, что было. Таким стало желание чудесного, поющего солнца.

И в его ясных лучах каждый увидел своё прошлое как одну длинную мелодию, растянувшуюся от первого младенческого писка до этой самой минуты. Всю, как есть, со всеми её паузами, крещендо, тёмными ямами и светлыми пригорками. И, сравнивая её со звучанием солнца, люди узнавали, что сделали не так, и что нужно, чтобы сохранить тонкую ткань мира чистой и светлой.

И нити-струны стали видны всем. Словно явленные надежды, они бежали прямиком в безоблачное будущее каждого. И не было ни страха, ни боли, ни стыда, а только вера в жизнь, вера в бесконечное, доброе и счастливое путешествие.

– Мы и есть эти струны! – с облегчением переглядывались люди. – И здесь, и в неведомой дали это тоже мы!

– И под лучами далёких звёзд нам тоже есть приют! – не сдерживали они слёз радости. – Нам везде есть приют! Ура!

Публика потекла с трибун на арену, окружая Унцию и Октавиана и устремляясь следом за ними и их спутниками к выходу. И Пятница шёл с Квинтой, Гракх с Аммой, а Бебио и Пепио – в окружении их дочерей, всех, кроме Септимы. Она осталась стоять, с восхищением разглядывая огромного чёрта в тельняшке. И Бальба стоял, не в силах отвести взгляда от юной красавицы, и ветер гнул рога на его голове. А когда улыбка озарила негритянское лицо великана, Септима доверчиво взяла его за руку и повела следом за всеми.

Шумное веселье постепенно охватило все набережные и кварталы города, распространяясь повсюду. Люди пели и плясали, и такой радости Родной остров не помнил со времён Королевы-Соловья.