Елена Дорошкевич - Крик дафэна [СИ с издательской обложкой]

— То-то! — удовлетворённо хмыкнул гном. — А то действительно настанет тебе один сплошной лурр…

— А что он сказал? — переспросил я, оглядываясь на финюка.

— Пусть моё сердце заберёт смерть! — перевёл Бэбэлэнц. — Страшнее клятвы для них не существует. Теперь можешь его не бояться — если конечно ты его боялся — и вообще не беспокоиться — если конечно ты беспокоился: финюк от тебя и на два шага не отойдёт. Тоже мне приобретение… Скорее обуза!

— Ничего, как-нибудь справлюсь! — отмахнулся я. — Он не первый и не последний, кой-какой опыт уже имеется.

Бэбэлэнц задумчиво молчал, теребя бороду. Его взгляд блуждал — то на меня, то на финюка, то на печать, которая теперь открыто висела у меня на груди. Сомнение, полустёртое какой-то важной мыслью, удивленное оцепенение и нерешительность всё ещё боролись на его лице.

А я радовался моменту. Тому, что не надо никого убивать, никуда убегать, ниоткуда вылезать и вообще… Даже Верховный гнорль пока не озадачивал будущей грозной встречей с ним. Как говорится, если судьба молчит, то лучше её не перебивать. Встретиться с неприятностями мы всегда успеем, ведь правда, финюк?

Он посмотрел мне прямо в глаза, печально, завораживающе, мудро.

«История лишь начинается, дафэн. Не будет никакого Верховного гнорля! — мелодично прозвучало в моей голове. — Гномы, как дети, любят говорить „нет“. Не надо быть тем, кто, как и дети, принимает это всерьёз».

Я вздрогнул и будто впервые заглянул в выпуклые глаза, отражаясь в них, как в изогнутом зеркале. И только тут заметил, что мы все давно молчим, будто знаем что-то очевидно простое.

«Что ты имел в виду?» — мысленно переспросил я финюка, но он уже отвернулся, затянув влажные линзы глаз синеватыми плёнчатыми веками.

— А куда ты шёл, а, Василий? — вдруг как бы ненароком спросил Бэбэлэнц. Он улыбнулся, и щёчки округлились румяными булочками, но взгляд буравил жёстко, почти физически ощутимо, опять засветившись изнутри красными огоньками.

— Наверх! — честно ответил я, в сотый раз за этот долгий день произнося это слово. — Да наверх же, чотт меня побери! Знаю, что отсюда ещё никто не выходил, знаю, что здесь творится какая-то ерунда со временем и пространством, знаю… впрочем, неважно, что я знаю! Просто мне надо наверх, к горному озеру, у которого остались мои друзья.

Бэбэлэнц, наконец, протёр взглядом на мне изрядную, одному ему видимую дыру, вздохнул и отвёл глаза.

— Рассказывай! — сдавшись, проговорил гном и неожиданно шумно чихнул, успев выхватить из кармана огромный, расшитый мелкими букашками носовой платок. Высморкавшись, он уселся тут же на ближайший камень и приготовился слушать.

Когда я закончил, честно стараясь быть кратким и не вдаваться в детали, финюк давно и безмятежно спал, свернувшись калачиком у моих ног, а Бэбэлэнц, расстегнувшись и опять достав носовой платок, утирая по мере моего рассказа то пот, то одинокую слезу, в довершение засопел, тяжко вздохнул и промолвил:

— Суттер маттер бэц бэцэ… Что б тебя, если это хоть частично правда! Грольхи, говоришь, виноваты! А вот это запросто! Эти-то уж на самом деле и при том, и при этом, и при всём! Нижние уровни у нас оттяпали. Эх, сил у нас против них маловато!

— Ну, — замялся я, смутившись от такого неожиданного вывода. Вот уж, у кого что болит: вшивый про баню, гном про горы, а я про… Про что?

Мы оба замолчали, обдумывая каждый своё.

— Наверх? — проговорил гном, первым нарушая тишину. — Что ж, скажу гнорлям, что напали земляные глысти и тебя съели. Вместе с этим… худосочным.

Он носком сапога тихонько пнул спящего финюка. Тот тотчас же приоткрыл глаза и выжидательно уставился на гнома. Я был слишком озадачен, чтобы сразу поверить в удачу.

— Пойдём! — резко бросил нам Бэбэлэнц, видимо окончательно решив для себя что-то очень важное, и стремительно подскочил с места. Он так быстро зашагал в темноту, что мне ничего не оставалось делать, как броситься за ним следом, подхватив подмышку своего нового спутника.

Совершая акробатические чудеса ловкости, — таща финюка, Фатш Гунн и одновременно светя поднятой над головой жемчужиной, — я пытался не потерять из виду мелькавшую впереди спину гнома. Когда же он внезапно остановился, я чуть не сшиб его, притормозив в самый последний момент.

Мы стояли в очередной ничем непримечательной пещере — не хуже и не лучше всех остальных. Но, поглядев на Бэбэлэнца, я вдруг ощутил торжественную небывалость момента. Он приосанился, важно засунул руки в карманы и, прокашлявшись, произнёс:

— Брундурбэ-эц, однако… Странный ты попался, хорц, и история у тебя странная. А ещё Цуц-Буц-Бэбэлэнц говаривал, что от непонятных и странных вещей лучше держаться подальше, — он снова зашмыгал носом и заёрзал на месте. — Прощай, короче! Вспоминай потом Бэца добрым буцом! — он улыбнулся и добавил: — После таких-то сказок грех не перейти на родственные буц-бэцы. Так что я для тебя теперь просто Бэц! Давай, короче, пока я не передумал…

Бэбэлэнц лукаво подмигнул мне и шагнул к стене, звучно стукнув по ней своим топориком, но не остриём, а плашмя.

— Бэцэ-бэцэ-бац! — быстро пробормотал он.

Стена дрогнула и разъехалась аккуратным коридором. Из него дохнуло настоящими запахами, звуками, свежестью и свободой.

— Между прочим, на вот тебе! — гном протянул мне маленький мешочек, в котором что-то твёрдо перекатывалось. — Да не радуйся так: это не для тебя — камни-самоцветы, а для твоего заморыша — лекарство. На свежем воздухе он тут же и рассыпался бы, а с этим он проживёт, правда всего… — он задумчиво позагибал пальцы, — девять дней! Считая этот.

Бэбэлэнц приоткрыл мешочек и показал мне содержимое — круглые желтые шарики. Взяв один, он протянул его финюку. Тот жадно схватил и съел, пролепетав что-то нежно-восхищённое.

— Конечно, спасибо, — хмыкнул в ответ гном. — Осталось восемь штук. Запомните! Каждый день — по одной, а дальше — решайте сами. Девять дней — срок не малый. Если судьба, то дохляк выживет: найдётся колдун, живая вода или высшая воля.

Он блеснул глазами, сердясь неизвестно на что, потеребил свой нос, сминая и закручивая его круглый кончик и, в последний раз махнув нам рукой, развернулся на каблуках и скрылся в темноте. Как не было…

— Спасибо! — запоздало крикнул я, но меня уже никто не услышал.

…Есть чувства слишком невесомые, чтобы удержаться в границах неповоротливого слова… Разве можно заключить в раму рисунок птичьего полёта? Мозаику солнечных зайчиков или восторг восходящего солнца?.. Моя Тэйя была им сродни: восхитительна, как только что раскрывшийся цветок, как радуга после прозрачного ливня, как песня, звучащая над детской колыбелью…