Мелисса Бродер - Рыбы [litres]

– Давай, – сказала я. – Трахни меня. Трахни своим копьем Тритона.

Мы рассмеялись. Лежали, смотрели друг другу в глаза, и он трогал меня внутри, входил и выходил, будто накачивал. Раньше я никогда не кончала от секса, но, может быть, теперь…

– Господи, я сейчас кончу, – рассмеялась я. – Или описаюсь. Не знаю, как получится.

– Давай и одно, и другое. Кончай и ссы!

Но я не смогла. Не смогла расслабиться или, может быть, не собиралась кончать – только обмочилась. Так или иначе, у меня не получилось. Но трахаться с Тео было так приятно; я ощущала глубокую связь с ним и со всеми любовниками за все время. Классическая поза миссионера: простая, романтическая, древняя.

Он во мне, повторяла я про себя. Невероятно. Лицо его чудесным образом преобразилось: щеки пылали, глаза сияли, губы блестели. Он был как будто пьян, и я гордилась, что пьяню его я. Или, может быть, он так преобразился оттого, что попал не в высушенную соленой морской водой пусю, а во влажную от ее собственных выделений? Могла ли на месте моей пуси быть любая другая? Мне хотелось верить, что моя для него особенная, как и его член особенный для меня, что она восхитительная из-за того, что принадлежит мне. Только я, я одна, мое тело и мой дух вознесли этого красавца на вершину блаженства. Убеждая себя в этом, я и сама ощущала себя особенной.

И тут выражение его лица снова изменилось: он то ли испытал мучительную боль, то ли попал в тиски безжалостного наслаждения. Глухое постанывание с неразборчивыми «у-уф, у-уф» имело мало общего с дурацкими и насквозь фальшивыми репликами парней в порно типа «Давай, трахни меня, сука». Звук был чистый, естественный, а его рот – раковиной, которую можно поднести к уху. Или, может быть, естественны, как сама природа, были мы? Кем мы были, раковинами или животными? Или кто-то раковиной, а кто-то животным? Нет, мы были двумя рыбами, плававшими кругами, игривыми и лишенными памяти, не сознающими, что мы когда-то родились и когда-нибудь умрем. Теперь мы были связаны не только со всей историей человечества – всеми любовниками прошлого, – но и с историей животного мира. Я занималась сексом много лет, сотни, а то и тысячи раз, но только теперь наконец поняла, что такое секс. Столько всего в нашей жизни связывает нас со всеми нашими предками, со всем человечеством и животными. Поэзия – лишь один из мостиков между поколениями. Но это – нечто великое. Это объединяет все живое. А иначе что бы осталось? Рождение и смерть. Ешь, пей, ссы и сри. Вот и все.

А как же любовь? Я не сомневалась, что это и есть любовь, а если это только похоть, страсть или симуляция любви – что ж, тогда дайте мне похоть или страсть. Вот это я хотела чувствовать. Вот такой любви хотела. Никакой другой любви я не хотела, какой бы эта любовь ни была. Никакой «сознательной» любви. Кто-нибудь когда-нибудь пытался лишить Купидона его колчана со стрелами? Кто-нибудь пытался отправить сирен на групповую терапию или упрятать Сафо в Нейропсихиатрическую больницу Калифорнийского университета? Плохой репутацией сирены обязаны Гомеру. Влюбиться в сирену означало обречь себя на верную смерть, но, возможно, эта любовь и была высшей: умереть в чувстве. То было величайшей аннигиляцией – высшей целью, – и сами по себе сирены не были злом. Они просто награждали людей величайшим даром из всех, которыми владели: умереть, опьяненным любовью и желанием. Разве не лучший путь к смерти?

– Люблю тебя, – сказала я прямо ему в рот и нисколько не пожалела о сказанном.

– Люблю тебя, – ответил он.

В какой-то момент между стонами, когда наши носы едва не касались один другого, а его член неустанно ходил взад-вперед, он посмотрел на меня и сказал:

– Я кончаю, я кончаю.

Слышать такое было забавно. Возможно, так они и выражались у себя под водой. Это было свидетельством его непохожести, ощущением души уже не молодой, хотя внешне он и казался юным. Ближе к концу голос его ушел на октаву вверх и пронзил всю меня целиком, отчего я почувствовала себя лирой Сафо. Помогая Тео, я тоже завертелась. Я была сосудом и с радостью помогала ему, так что он мог оставить свой сосуд со всеми желаниями, болью, скорлупой существования в живом теле. Он мог забыть свою чешую, к которой я не вполне еще привыкла, и свои руки, которые я знала уже хорошо. Я не знала, каково это, чувствовать себя мужчиной или иметь хвост, но я прекрасно понимала, что такое тюрьма собственного тела, и знала, какое это отчаяние, не представлять, почему мы здесь. Я гордилась тем, что могу быть каналом для его побега.

Когда Тео кончил, мне показалось, он вот-вот заплачет. Я ощутила порыв внутри себя и испытала прилив материнского чувства, какого не испытывала еще к другому человеческому существу. Я чувствовала себя и любовницей, и матерью. Потом он долго лежал, прижавшись измазанной кровью щекой к моим грудям, и дрожал. Мне вдруг показалось, что груди – они никогда не были достаточно полными – это все, что мне нужно. Теперь я понимала, что сердце не есть сама грудь, но то, что течет под ней. Женщина кормит не грудью, а тем, что за ней. Грудь – только мостик. Взрослым мужчинам тоже нужен уход. Возможно, именно это требовалось ему больше всего. Так что я давала ему все, что могла, и старалась поддерживать этот дар, заключавшийся в том, чтобы исчезнуть в пустоте и даже не сознавать этого.

Так оно и продолжалось день за днем. Каждое утро на рассвете я тащилась на берег, Тео забирался на камень и переваливался с него в тележку, и мы возвращались в дом моей сестры, где, как предполагал Тео, я останусь жить и после окончания лета. Он не спрашивал, когда вернется хозяйка, а я уже не беспокоилась, увижу его снова или нет. Ситуация стабилизировалась, и я постепенно прониклась уверенностью, что Тео будет здесь. Тем не менее ощущение чуда и загадки осталось, и острее оно проявлялось в промежутках между встречами и в осознании неизбежности моего приближающегося отъезда. Любовь и желание – или страсть и желание, или страсть и любовь – достигли идеального баланса, к которому я всегда стремилась.

Мне было легко и комфортно, потому что здесь все зависело от меня, и я сама, стоило только захотеть, могла положить всему конец. Захочу – вернусь в пустыню. Меня никто больше не бросит. Уходить буду я. Ответ был уже готов. И при мысли о том, как все закончится, во мне просыпалось ощущение надвигающегося ужаса. Я не хотела уезжать, но и не составляла планов остаться. Просто жила, держа предполагаемую дату отъезда где-то в уголке мозга, словно волшебную персиковую косточку. Косточка эта излучала достаточную уверенность в моей способности контролировать ход будущего, так что я больше не боялась ни отставки, ни его бегства.