Анна Удьярова - История Смотрителя Маяка и одного мира

Уже поздним вечером в Тар-Кахоле начались первые выселения синтийцев. Множество из них получили письменные предписания покинуть столицу в течение трёх дней, а Шестистороннее — в течение месяца. Другие — из тех, которые ещё не успели получить документы, — сразу вывозились птичниками к Восточным воротам. Подданные Шестистороннего, чьи жёны или мужья были родом из Синта, в панике спешили занять очередь в ратушу, чтобы получить хоть какие-то разъяснения.

За несколько часов до этого студент Тар-Кахольского университета Сеттум-Ли собирал вещи, готовясь покинуть Шестистороннее. Пользуясь привилегией старшекурсника, он жил один в крохотной комнате у самой крыши Студенческого Дома. Из единственного окна открывался потрясающий вид на выложенные мозаикой стены Университета, на разноцветные дома, сверкающими потоками улиц сбегающие к низине Кахольского озера, мерцающего серебром в нежно-зелёном, в цвет флага Королевства, бархатном футляре парков и садов.

Сеттум-Ли задумался, сжимая в руках книгу по истории Шестистороннего, и его взгляд рассеянно бродил по облику ставшего таким родным за годы обучения города. Впервые за всё время в Тар-Кахоле он по-настоящему почувствовал себя чужаком: редкие насмешки уличных детей, неудачные шутки первокурсников, которых тут же осаждали товарищи, необходимость часами простаивать на ступенях ратуши, чтобы получить разрешительные документы, — всё это скорее напоминало ему, как многого достигли два народа на пути взаимопринятия и добрососедства. И вот теперь происходило что-то зловещее — одна из тех безобразных случайностей, которые порой портят самый продуманный и до мелочей выверенный план.

Возвращаясь вечером из библиотеки, погружённый в странную логику только что прочитанной книги, Сеттум-Ли, переступив порог комнаты, едва не наступил на белый конверт, лежащий неподалёку от двери — так, как если бы кто-то просунул его под дверью.

В конверте оказались пара тонких золотых монет, каждой из которых студенту хватило бы на пару месяцев безбедного существования, и записка:

«Дружеский совет: как можно скорее отправиться в Мор-Кахол и, не торгуясь, занять место на ближайшем отплывающем в Синт корабле. Здесь оставаться опасно, и будет ещё хуже.

P.S. Надеюсь, что границы не помешают вам продолжить успешное изучение законов того, что не зависит от суеты и недальновидности человеческих правителей».

Весь следующий дигет синтийцев Тар-Кахола отлавливали на улицах, в лавках, в переулках Тёмного города (что было, конечно, сложнее всего), выдавали предписания о нежелательности и отправляли в Мор-Кахол, где они ожидали отправки в Синт на попутных кораблях. Постепенно Мор-Кахол наводнился измученными синтийцами и птичниками, которые охраняли все сухопутные выезды, так что местные жители с изумлением замечали, что их город превращается в тюрьму, возмущённо перешёптывались по домам и пытались помочь несчастным. Но постепенно, когда в городе стали появляться моряки, которые в каждой таверне рассказывали, как народ Синта ополчился на Шестистороннее, как они насмехаются над верой в Защитника и отсталостью подданных Королевства, сочувствующих становилось всё меньше. Те же, кто слишком громко пытался доказать, что такие рассказы — провокация, попытка настроить жителей Шестистороннего против синтийцев, получали предписания явиться в Мор-Кахольскую ратушу по срочному делу, и птичники тут же любезно предлагали им свои услуги по сопровождению.

Впервые Голари Претос ждал встречи «Клуба любителей древнекахольской поэзии» с таким нетерпением. Едва последняя кофейная чашка в полутёмном зале звякнула о блюдце, он произнёс заготовленную фразу на древнекахольском, которую, применив известный шифр, можно было услышать как: «Я объявил вопрос о высылке синтийцев на Королевский Совет по Декларации, нужна поддержка». Долгое время все молчали — и, как обычно, сложно было понять, свидетельствует ли это молчание о том, что члены Клуба не успели ещё произвести сложные манипуляции с буквами, или они не знают, что ответить. Впрочем, ректор Мэлл — это Голари знал точно — наверняка с ходу прочитал его послание. Поэтому лёгкая улыбка, изгибающая губы ректора, очень тревожила Первого советника. Но первым заговорил профессор истории Тенс — сухопарый неприметный человек, похожий на цаплю. За всё время службы в Университете Голари ни разу не слышал ни одной истории, в которой был бы замешан этот человек. «Он напоминает островные страны, о которых почти никогда не сообщают в газетах, и это скорее свидетельствует в их пользу», — отмечал про себя Голари.

Изящно выстраивая строки древнекахольской элегии, Тенс сообщил следующее: «Хорошее время и хорошее дело показать, каков король». Голари обрадовался, услышав неожиданное одобрение. Если удастся наложить вето на явно незаконное решение о высылке синтийцев, не будет повода начинать войну, а если Оланзо всё же доведёт до этого, то Совет будет готов к отмене и к отстранению Оланзо от управления.

Мэлл кивнул, продолжая улыбаться, и произнёс прекрасный сонет: пока говорил Тенс, у ректора было время поработать над формой. «Да, сейчас подходящий момент требовать временного приостановления полномочий короля по Декларации. Совет может пойти на это».

От тревоги и возмущения Голари не смог быстро сложить строки ответа на древнекахольском. Несколько раз глубоко вздохнув, он усилием воли заставил свой разум сосредоточиться только на шифре. «Большой риск, отмена полномочий может быть отклонена, сейчас главное — отменить высылку и не допустить войны», — прочли члены клуба за тонкой вязью древнекахольской баллады о бедном рыцаре.

— Дорогие коллеги, я предлагаю проголосовать, что — баллада или сонет — является, по вашему мнению, наиболее аутентичной формой древнекахольского языка в его мор-кахольском наречии, — произнёс Мэлл, откидываясь на спинку своего ректорского кресла.

Этого и следовало ожидать. Голари в отчаянии огляделся: у него, второго лица Королевства, в этом тесном кругу было мало сторонников. «Они воспринимают меня как инструмент, удобный инструмент для продвижение своих идей. Моё мнение их мало интересует. Как и судьба синтийцев — в случае, если не удастся добиться ограничения полномочий короля», — подумал Голари. И в подтверждение его мыслей пять из шести рук поднялись «за сонет». Профессор опустил глаза в чашку, на дне которой ещё оставалось немного кофе. «Что ж, по крайней мере, теперь можно сосредоточиться на древнекахольской поэзии», — подумал он.

Как только Унимо, преодолев страх, решился открыть зажмуренные глаза, чувство падения сменилось ощущением полёта. И тут же колючая, стремительная и опасная темнота набросилась на него, заставив снова прикрыть глаза. Хорошо, что тело было куда более мудрым во всём, что касалось выживания: руки Унимо крепко сжали блестящие тёмные перья, не давая ему сорваться в бушующее море, ещё до того как он успел понять, что летит в ночном штормовом небе, прижавшись к спине большой чёрной птицы. Широкие крылья едва заметными движениями настраивались на взметающие морскую воду потоки воздуха, легко скользя по его невидимым крутым горам, обрывам и перевалам, как способны только крылья океанских буревестников.