Ника Ракитина - Темные властелины на дороге не валяются [СИ]

— Амнерис!

— Иуэомиэленей… — отзывается чувственное меццо, а Петрович подымает волоокий взгляд и завороженно спрашивает:

— Че?

— Не обращай внимания, — прима упирается спиной в рояль и восторженно запрокидывает голову к зениту и заинтересованно следящим за действом осветителям, — люби меня!

(Сейчас уже неважно, каким образом пресловутый инструмент под номером «У — 248» затесался в декорации царского дворца Мемфиса. Как всякий уважающий себя рояль, он просто обязан был попасться на пути лирической героини и сыграть сюжетообразующую роль.)

Петрович, откинув дрожащей рукой крышку, с залихватским гиком водружает Зинаиду на клавиатуру, родив в недрах театра потрясающий по своей мощи диссонирующий аккорд диапазоном октавы в три. Прима восторженно ахает, рвет бабочку на груди музыканта, а коварные колесики, не выдержав страсти и веса прелестницы, внезапно оживают.

— Зин, ты куда? — обалдело спрашивает Петрович, глядя, как удаляется, набирая скорость, рояль с распластавшейся на нем примой.

— Я лечу-у-у! — последний раз вибрирует в главной люстре восторженное меццо, и «August forster» с грохотом рушится в оркестровую яму…

Слободка Хомячихино, почти крайний почти север. Восьмая верста от пятой звезды.

Эдельвейс каждый день гулял по лесу. И пусть односельчане считали его немного чокнутым, но все равно нежно любили. Хомячихино было мирной деревенькой, стоящей вдалеке от оживленных трактов и, тем более, столицы. Жизнь там текла спокойно и радостно, а селяне, все, как один, были улыбчивыми и добрыми. Эдельвейс зарабатывал в трактире менестрелем и обладал широкой душой и мечтой. Мечта была тоже что ни на есть оригинальная: завести себе дочку. Наверное, местные пейзанки с большим удовольствием пришли бы на помощь в этом благом деле, однако мечта — она и есть мечта. И никакие бабы в нее не вписывались по определению.

Эдельвейс представлял, как будет воспитывать девочку, заплетать ей косички, вычесывать шерстку и чистить зубки. Однажды он даже приютил в своем сарае бездомного оленя, правда, тот при первой же возможности дал деру, да и вообще, разве мог заменить он собою теплоту дочерней любви? Поэтому Эдельвейс страдал и ежедневно уходил в лес, легко скользя широкими лыжами по одному ему известным дорожкам, в странной уверенности однажды найти свое счастье. Вот и сегодня он с раннего утра затерялся среди погруженных в сон деревьев, катил себе, радостно насвистывая, и поблескивал белоснежной шерстью под лучами пробивающегося сквозь ветки солнца.

— Фью-фью, — нежно сказала сидящая на коряге пятнистая кедровка, а Эдельвейс, притормозив, смахнул слезу умиления. Птичка подпрыгнула, а после вдруг стала на крыло и испуганно унеслась в небесную синь. Зимний лес озарился неожиданной вспышкой, в ближайших кустах что-то громко затрещало, и кто-то грязно выругался. Эдельвейс удивленно сморгнул и полез в бурелом — любопытствовать.

Минуту спустя он обнаружил источник звука — упитанную смуглую даму в золотистой рубашке и венке из крупных белых кувшинок на высокой прическе. Дама торчала в глубоком сугробе и, затравленно озираясь, отстукивала зубами затейливый ритм.

— Дочка! — восхитился Эдельвейс и полез обниматься.

— А-а-а! — завизжала дама. — Гиганский хомяк!

— Я орк!

Менестрель обиженно застыл и гордо продемонстрировал новоприобретенному чаду миниатюрные клыки.

— А я Зина, — растерянно сказала дама и шумно сглотнула: — Фигасе! Вы ж зеленые.

— Только летом, — назидательно ответил Эдельвейс и снова расплылся в широкой ухмылке: — Зий-на…

— А это что? — «дочка» пухлой ручкой ткнула в мохнатое менестрельское пузо.

— Шерсть, — гордо ответил тот и кокетливо выкусил клычками запутавшуюся веточку, — зима ж на улице.

— Зима…

Зинаида вздрогнула все телом и, обхватив себя за плечи, истошно запричитала:

— И зима, и мороз, и свету белого не видно, и умру я тут во цвете ле-ет!

— Ну-ну, — Эдельвейс покровительственно похлопал находку по плечу, — что ж вы так убиваетесь, вы же так никогда не убьетесь.

— Насмешник! — с ненавистью прошипела Зина, взмахнула руками и решительно полезла из сугроба.

Эдельвейс с готовностью подхватил ее под мышки и, закряхтев от натуги, с третьего раза вытащил на тропинку.

— Гы… ды… ты… — снова заклацала Зинаида.

— Ага, — кивнул орк, оглядывая короткий подол рубашонки, еле прикрывающий коленки, и широкий пояс из золотых пластин, — холодно. Моя твоя понимает. Садись, дочка, папке на спину, вмиг домчу.

— Ку… куда? — с опаской уточнила дама и запрыгала, пытаясь согреться.

— В трактир, куда ж еще. Там и покормим, и обогреем. А что? Ты не боись, мы, орки, мирные.

— Белые и пушистые, — эхом всхлипнула прима и с сомнением оглядела мохнатого провожатого: — А донесешь?

— Обижаешь…

Эдельвейс расправил широкие плечи, тряся шерсткой, поиграл теоретическими мускулами и, развернувшись, присел на корточки: — Садись. Только, чур, на шею не дави!

Зина молча влезла на пушистую спину, и орк, с трудом поднявшись, медленно побрел, сгибаясь под нелегкой ношей.

— А бы-быстрее нельзя? — снова отбила дробь зубами «дочка» и с горечью вспомнила стремительные путешествия противной киношной девицы, которой повезло заарканить вампира.

— Щас, тут скоро под горку будет, — просипел Эдельвейс и тоже вспомнил: старую сказку о стремительном беге юного вампира, которому подфартило посадить на спину стройненькую девочку.

— Ничего… — успокаивал сам себя менестрель, — своя ноша рук не тянет, зато мечта сбылась…

Мечта всхрапнула и затихла.

— Пригрелась малютка, — с нежностью подумал Эдельвейс, но тут лыжня устремилась вниз, и орк, балансируя лапами, пошел на разгон.

— Побереги-и-ись! — прикрикнул он на зазевавшихся зайцев, а прима, высунув любопытную голову, тут же получила в лоб сучком, и оба кулдыкнулись в снег.

Отряхнув дочуру, орк снова взгромоздил ее на закорки и погнал быстрее, пока, наконец, над елками не зазмеились дымки Хомячихина. И вскоре Эдельвейс важно входил в родной трактир с любимой ношей на спине.

— Где ты шляешься? — недовольно пробурчал корчмарь, а после удивленно присвистнул. Зинаида, точно блоха, отпала от орочьей шкуры и застыла, лежа на скамейке, чакая зубами от холода и переживаний. По ее лбу тянулась четкая розовая полоса.

— Это дочка моя! — радостно осклабился Эдельвейс. — Зийна.

— К печке ее переложи, — меланхолично ответствовал трактирщик и отправился протирать стойку, здраво рассудив, что с перемерзшей толстухи взять нечего.

Эдельвейс протопал через зал, уложил Зину у очага и, плюхнувшись на невысокую скамеечку, стал сосредоточенно разуваться.