София Серебрянская - Ледяной Ирис [СИ]

— Не плачьте, прошу. Думаю, вам лучше пойти домой: в нашем доме мало места, и вам, боюсь, негде будет заночевать. Приходите завтра утром: вашему мужу следует поспать. Просто поспать, а после он очнётся почти совсем здоровым, поверьте.

Тёмные круги под глазами, усталый взгляд. Как может Шигэру быть таким, как может он находить в себе силы, чтобы утешать каждую плачущую жену, коих множество повидал за долгие годы этот маленький дом? Масляная лампа почему-то вдруг показалась невероятно тяжёлой, и с таким облегчением Сибори поставил её на пол. Вроде бы и не он проводил ампутацию, а всё равно руки дрожат.

Покорившись, женщина ушла. Сибори с тяжёлым вздохом посмотрел куда-то вдаль, что не укрылось от взгляда любимого:

— Нам обоим нужно просто немного поспать. Уверен, у тебя тоже силы на исходе.

— Почему я должен оставаться здесь? — этот вопрос Сибори едва ли не впервые озвучил вслух, поворачиваясь к Шигэру, — Ведь почти наверняка найдётся место мне и в другом месте.

— Кто бы спорил, ты умён, — Шигэру идёт мягкая и спокойная улыбка, — Но пойми правильно: я не желаю тебя терять. Ты ведь понимаешь: я не справлюсь здесь один. Да и в прочих местах ты вряд ли найдёшь приют…

Мягкое прикосновение к огненно-рыжим волосам говорит лучше всяческих слов: даже Шигэру поначалу пугался внешности того, кого позднее полюбил. И это он, самый образованный среди своих сограждан: чего уж ждать от черни, которая не способна ни читать, ни писать, ни даже думать своими головами, а не слепо следовать суевериям предков.

— Если бы мы вместе… — начал было Сибори, но Шигэру оборвал возлюбленного на полуслове:

— Не покину я тех, кто надеется на меня. Жители этой деревни нуждаются в нашей с тобой помощи, и разве справедливо будет нам обоим оставлять их?

Сибори фыркнул:

— Почему же тогда не желаешь ты, чтобы я отправился в столицу один?

— Ты, никак, ума лишился? Может, заразился чем? — обеспокоенно протянул Шигэру, и его рука, до того теребившая прядь огненных волос, скользнула на лоб любимого, — Чего не хватает тебе здесь? Если покинешь ты эти места, то рискуешь лишиться и того немногого, что есть у нас. У нас с тобой.

Обычно успокаивала Сибори чужая близость, но сейчас почему-то никаких чувств не вызывали прикосновения жёсткой ладони. Шигэру усмехнулся, чуть приобнимая рыжеволосого за плечи:

— Ты моложе меня — верно, поэтому всё время куда-то стремишься. Помнится, и я в твои девятнадцать желал уйти из дома, куда глаза глядят, лишь бы не на одном месте находиться. Обещаю, что если выдастся спокойное время, мы вместе отправимся на день-другой в столицу: думаю, ты просто скучаешь здесь.

Скука? Нет, отказывался верить Сибори, что лишь из-за скуки не хотелось ему оставаться в деревне, что стала ему домом. Просто слишком о многом в этом мире он узнал в детстве, когда отец, тратя всё, что удавалось ему заработать, покупал книги, повествующие о былых временах и о том, что известно ныне. Прошло детство юноши среди древних свитков и заморских книг в деревянных переплётах, с кожаными страницами и странными закорючками чужеземных букв, испещрявших страницы эти. Отец многому учил его, и Сибори впитывал его знания с жадностью путника, нашедшего в пустыне чистый родник. Тогда казалось юноше, что уготована ему судьба столь же поразительная, как и судьба тех, что жили за века до рождения его, но сумели, обладая недюжинным умом, проложить себе дорогу в жизни. Средь них даже были представительницы женского пола — и не понимал Сибори: неужто он хуже какой-нибудь, пусть даже самой исключительной, женщины? Если и умная женщина могла у императорского трона место обрести, причём не в качестве наложницы или жены, то отчего не сумеет и он? Да, о таком он мечтал в детстве…

А сейчас судьба его — оставаться здесь, в этой забытой всеми богами деревне, и зашивать порой раны деревенских неудачников, распоровших случайно себе руку во время тренировки с мечом. Да, многие сейчас вздумали овладеть боевыми искусствами: что ни говори, а на непрекращающейся войне нужны воины. Но даже воевать пойти не дозволено было Сибори. Пусть и умел он держать в руках оружие, но ни в жизнь не отпустил бы его Шигэру на эту бесконечную войну.

— И снова думаешь о чём-то. Ведь мне не скажешь, о чём? — Обыкновенно хотелось, услышав этот мягкий смех, склонить голову на плечо возлюбленного, однако сейчас Сибори скорее по привычке повторил всегдашнее действо: раздражало по неведомой причине нынешнее положение дел сильнее обычного.

— Ты наверняка устал, Шигэру. Отдохни. Я скоро приду, только побуду здесь, снаружи, ещё немного.

Покорно кивнул Шигэру: он всегда предпочитал соглашаться со своим молодым любовником. Но усталость словно испарилась куда-то: и Сибори, убедившись в том, что уже лёг возлюбленный, торопливым шагом направился в лес. Не знал он, что жаждет там отыскать, и уж тем более, не думал уходить из дома: просто отчего-то захотелось оказаться подальше от слишком хорошо знакомого порога маленького домишки, всего пропахшего чужими болезнями.

Порою сомневался Сибори, что и в самом деле не имела его мать ни малейшей примеси крови лисьей: слишком уж уверенно чувствовал он себя здесь, за окраиной деревни, в ночном лесу. Если бы только мог он, подобно существам из старых поверий, сейчас обернуться лисом и стать, пусть на время, частью леса — он бы сделал это, не колеблясь. Ведь так приятно порою забыть о своей сущности и позволить себе стать чем-то иным, чем-то гораздо более близким и живым, чем всегдашняя маска холодного равнодушия.

Не любил Сибори жалеть о былом, и предпочитал не оглядываться назад. Но почему-то сейчас, вдыхая запах ночного воздуха, несущий ароматы листвы, влажного речного ила и отдающей тепло земли, уставшей от солнечного света, он не мог не думать о своём прошлом, прошлом, что ныне цепями сковало его.

Всю свою жизнь он провёл, словно в цепях. Сначала, очень давно, была мама, не желавшая отпускать от себя маленького сына. Наверное, красивой женщиной она являлась, но Сибори не мог припомнить, как же выглядело её лицо. Помнил он лишь отдельные его черты — широко распахнутые прозрачно-изумрудные глаза с длинными золотистыми ресницами, худые руки с загрубевшей от работы в воде кожей, тихий, вкрадчивый голос. Но более всего в памяти отпечатались её волосы — золотисто-рыжие, длинные, что окутывали её фигуру до самой талии. Такие же, как теперь у её сына. Она считала свои волосы, столь нравившиеся отцу Сибори, Фудо Аиши, проклятием: ведь именно из-за них считали её сограждане оборотнем-лисицей, околдовавшим уважаемого врача. Как плакала она, гладя по голове такого же, рыжеволосого сына, как боялась отпустить его одного в деревню, не без оснований полагая, что жители могут его, точно какого демона, насмерть камнями забить…