София Серебрянская - Ледяной Ирис [СИ]

Сибори молчал, скорее по привычке, нежели из действительного желания обнимая своего возлюбленного. Обыкновенно подобные объятия заставляли всё тело замереть в сладком ожидании чего-то большего, чем простые ласки, заставляли разлиться по всему телу нежное тепло, словно передаваемое от одного тела другому. Но сейчас ничего не хотелось: единственным желанием было вырваться из объятий, сбежать как можно дальше, уйти, уйти…

— Я люблю тебя, родной, — ещё один поцелуй, на сей раз в щеку, ближе к чуть приоткрытым губам. Машинально отвечал на ласки Сибори, впервые не пытаясь прервать возлюбленного: ведь обычно днём они, боясь того, что увидят их пациенты, не касались друг друга…

— Прошу тебя, не молчи, — нежный шёпот вновь заставляет вздрогнуть, и с тихим шелестом соскальзывает с плеч лёгкая ткань. Шигэру всегда пытался подарить Сибори хоть немного тепла, тепла, которого более никто не мог бы ему дать. Он улыбнулся — кажется, он словно извиняется за подобное поведение, спрашивает разрешения. Рассеянный кивок рыжеволосого юноши — и он снова заключен в тёплые объятия, объятия, что крепче самой тяжёлой цепи.

Сейчас, когда страшное решение уже принято, отзываться на чужие ласки почему-то не стало труднее…

Уже почти вечер, и миновал полный забот день, такой же, как и множество дней прежде. Менялось ли что-то в жизни с тех самых пор, как Шигэру приютил у себя того, кого и сам до поры до времени оборотнем-лисом считал?..

Что же, лисы коварны; и, ежели почитают его жители деревни и даже любимый человек за некое их подобие, то ничего страшного и нет в задуманном. Да, пожалуй, так вернее всего будет. Ведь иначе не удастся Сибори идти вперёд, к великой судьбе: будет он, словно камнем, раздавлен чужим горем, что приходится ежедневно видеть ему…

Голос в голове умолк: теперь нет ему нужды в том, чтобы постоянно убеждать Сибори в чём-то. Да и как может быть иначе, если всё уже решено, и каждое мгновение — это лишь прощание, прощание с привычным, донельзя надоевшим миром. Нет, не может отныне ничего быть так, как прежде: ведь всё уже почти сделано, совсем немногое закончить осталось.

Руки, что прежде дрожали не от страха, но от сдерживаемого гнева, теперь и на мгновение не могли вздрогнуть; прояснилось зрение, и даже, кажется, слух и обоняние обострились. Но тем отчётливее впитывалась, въедаясь в самую глубину сердца, опостылевшая и омерзительная атмосфера дома, насквозь пропитанного ядом чужого горя.

Яд… Простое зелье, которое так легко смешать из всё тех же трав. Многому обучился Сибори в ранней юности — в том числе и тому, что порой лекарство, изготовленное неверным способом, легко способно оборвать чужую жизнь, и хорошо, если быстро и безболезненно. Но сейчас он намеренно совершал ошибки, памятуя о том, что именно это лекарство, обыкновенно применявшееся для того, чтобы подарить спокойный сон тем, кто не может уснуть, способно при неправильном приготовлении навечно усыпить любого.

Сон… Шигэру устал, и он был бы счастлив поспать. Жаль, что от этого сна ему не удастся проснуться, но своей добротой он заслужил безболезненную смерть. В конце концов, мёртвые прекращают существование своё лишь в этом мире, и попадают они, когда сгинут, по ту сторону Отражённых Небес: там, по ту сторону мира, ожидают они тех, кто при жизни был дорог им. И пусть робкие мысли закрадывались в голову порой, что никогда не станут там ожидать предателей, почему-то надеялся Сибори — глупо и по-детски — что если не поймёт Шигэру, кто ему смерть принёс, то и не станет он ненавидеть своего возлюбленного…

Он поймёт, как понимал всегда. Ведь поймёт же?! Иначе нельзя, и другого пути нет. Если он уйдёт, бросив Шигэру, то он, скорее всего, возненавидит его. А если он не узнает о том, что именно Сибори пожелал ему смерти… он поймёт.

Точно некое заклинание или молитву, Сибори повторял про себя эти слова, с каждым разом всё сильнее убеждаясь в том, что так оно и будет. Сердце болезненно ныло, словно бы он отрывал от него некую важную часть. Но разве станет он великим, если послушается Шигэру, если останется здесь, в этом полном мерзких запахов доме?..

Смутно помнил Сибори, как смешал, наконец, необходимое. Вода в пиале смутно поблескивает, и «лекарство», способное избавить лишь от жизни, легко растворяется в ней — ведь оно не имеет цвета и вкуса. Быть может, разве что слегка горьковатой покажется вода. Руки не дрожат, словно так и надо.

Буднично, словно каждый день доводилось ему подносить кому-то чашу с ядом, Сибори приблизился к стоящему на террасе Шигэру: тот совсем недавно проводил последнего пациента. А ведь он всё-таки красивый. И пусть его волосы и глаза так же темны, как и у прочих обитателей островов, но кожа светлая, даже бледная: не так часто он выходит на солнце, почти целые дни проводя под крышей дома.

Он не произносит ни слова — походя выпивает прозрачную жидкость и чуть морщится:

— Похоже, вода грязная.

— Быть может.

Теперь всё. Роковой шаг сделан, и назад уже повернуть не удастся: противоядия, способного быстро вывести из крови яд, Сибори не изготовил. В основном потому, что не собирался отступать. Теперь осталось лишь подождать, совсем немного подождать, когда Шигэру уснёт.

— Я рад, что ты не собираешься покидать меня, любимый.

Вздрогнул Сибори от этих слов, но понимал, что сейчас не может уйти: отчего-то жизненно важно было оставаться здесь именно сейчас. Словно вне времени и вне мира. А Шигэру, не подозревая о том, что ждёт его в ближайшем будущем, мечтательно посмотрел куда-то вверх, туда, где сверкали серебряные отблески звёзд:

— Прости, если я иногда делаю что-то не так, — снова эта мягкая улыбка, столь знакомая и тёплая. И снова отдаётся эта улыбка болью где-то в груди, болью столь резкой и неожиданной, что приходится закрыть глаза и судорожно вздохнуть, чтобы слёзы не брызнули из них. Негоже ведь плакать, если сам принял подобное решение.

— Сибори, быть может, ты слишком молод, и я не всегда могу понять тебя, — лишь открыв глаза, Сибори вновь видит грусть в чужом взгляде — и создаётся впечатление, что Шигэру всё понял и всё знает. Но… уже простил, уже понял. А он всё продолжает, не прося ответа, и говорит торопливо, словно зная, что может не успеть. Может, и в самом деле зная?

— Да, — голос Шигэру звучит твёрдо и уверенно, словно он говорит заранее отрепетированные слова, или же заучил их наизусть уже давным-давно, — Может, мне тяжело понять тебя, как и тебе тяжело понять меня. Но поверь: что бы ни случилось, я всегда буду желать тебе лишь самого лучшего.

И снова не покидает Сибори ощущение, что возлюбленный знает о том, что ему вместо простой воды подали смертельный яд. Говорит он, как будто прощаясь, но следующие слова вновь прерывают ход мыслей: