Джеймз Стивенз - Горшок золота

– Девица, – произнес он, – отчего ты так пристально смотришь на этот дом?

Девушка поворотилась бледным лицом и воззрилась на Философа.

– Я не заметила тебя под деревом, – молвила она и неспешно двинулась к нему.

– Садись рядом со мной, – предложил Философ, – потолкуем. Если ты в беде – расскажи мне о ней и, может, тяжелейшую часть выговоришь.

– Сяду рядом с тобой охотно, – сказала девушка и сделала по слову своему.

– Выговаривать беду – это хорошо, – продолжил он. – Известно ли тебе, что разговор – штука всамделишная? В речи силы больше, чем люди догадываются. Мысли приходят от Бога, они рождаются в союзе головы и легких. Голова льет мысль в изложницу слов, затем эта мысль звучит в воздухе, уже побывавшем в тайных царствах тела; внутрь тела он входит, неся жизнь, а наружу выходит, груженный мудростью. По этой причине ложь – ужасная вещь, поскольку употребляет могущественное и непостижимое для низменных целей и тем самым обременяет животворную стихию гнусным воздаянием за ее же благо; а вот те, кто говорит правду и чьи слова суть символы мудрости и красоты, – те очищают весь белый свет и пресекают тлен. Единственная напасть, ведомая телу, – хворь. Все остальные невзгоды происходят от мыслей, и хозяин способен изгнать их, как разнузданных и неприятных проходимцев: с умственными неурядицами полагается беседовать начистоту, отчитывать и засим отпускать. Мозгу под силу держать при себе исключительно граждан приятных и рьяных, какие для мира отрабатывают свое в деле смеха и святости, ибо таков долг мысли.

Пока Философ говорил, девушка смотрела на него пристально.

– Достопочтенный, – молвила она, – сердце свое мы изливаем юношам, а ум – старикам, а когда сердце – глупец, ум неизбежно лжец. Я способна сказать тебе то, что знаю, но как сказать тебе то, что чувствую, когда сама я не понимаю того? Если скажу я тебе: «Я люблю мужчину», – совсем ничего не скажу, а ты не услышишь слово, что сердце мое в безмолвии моего тела само себе повторяет вновь и вновь. Молодые – глупцы в уме у себя, а старики – глупцы в сердце, и им остается лишь смотреть друг на друга да изумленно ходить мимо.

– Ты ошибаешься, – отозвался Философ. – Старый человек способен вот так взять тебя за руку и сказать: «Пусть все добро будет тебе, дочь моя». Ибо на всякую беду найдется сочувствие, а для любви есть память, и об этом голова с сердцем беседуют друг с другом в бессловесном содружестве. То, что сердце ведает нынче, голова поймет завтра, а поскольку голова обязана быть знатоком сердца, необходимо, чтобы сердца наши очищались и освобождались от любой лжи, а иначе осквернены мы и никак нас не искупить.

– Достопочтенный, – сказала девушка, – мне известны две великие глупости – это любовь и речь, ибо, когда то или другое отдано, обратно их уже не вернешь и человек, кому они предоставлены, нисколько не обогащается, зато податель делается беден и сконфужен. Я отдала свою любовь мужчине, который не желал ее. Я сказала ему о своей любви, и он раскрыл на меня глаза. Такова моя кручина.

На миг Философ замер в потрясенном молчании, уставившись в землю. Была в нем странная неохота смотреть на девушку, хотя он чувствовал, как взгляд ее неотрывно в него вперен. Впрочем, чуть погодя он все же глянул на девушку и вновь заговорил.

– Носить дары неблагодарному человеку неоправданно, не следует скорбеть по ним. Если любовь твоя благородна, отчего ты обращаешься с ней так недостойно? Если же она низменна, тот мужчина вправе был ее отвергнуть.

– Мы любим так же, как ветер дует, – ответила она.

– Есть кое-что, – молвил Философ, – оно и величайшее и малейшее на всем белом свете.

– Что же это? – спросила девушка.

– Гордыня, – ответил Философ. – Она живет в пустом доме. Голова, которую никогда не навещало сердце, – вот дом, где живет гордыня. Тобой овладело заблуждение, дорогая моя, а не любовь. Изгони подлую гордыню, вложи цветок в волосы и ступай себе опять свободно.

Девушка рассмеялась, и лицо ее внезапно порозовело, как рассвет, и сделалось лучистым и милым, словно облачко. Подавшись вперед, источала она тепло и красоту.

– Ты ошибаешься, – прошептала она, – потому что он в самом деле меня любит, но пока еще об этом не знает. Он юн, полон ярости, и нет у него времени смотреть на женщин – а на меня посмотрел. Сердце мое знает, знает и голова, но я нетерпелива и алчу, чтобы глянул он на меня вновь. Завтра его сердце вспомнит меня, когда вскинет он руки к небу, оторопев и испугавшись, что нигде меня нет. До завтра стану я прятаться от него и хмуриться, когда он говорит, и отвертываться, когда идет он за мной, – до послезавтра, когда напугает он меня своим гневом, и схватит в свирепые объятия, и заставит на себя посмотреть.

С этими словами девушка встала и собралась уходить.

– Он в этом доме, – сказала она, – и я не позволю ему увидеть меня – ни за что на свете.

– Ты впустую потратила все мое время, – произнес Философ с улыбкой.

– А зачем еще время нужно? – сказала девушка, поцеловала Философа и стремительно побежала прочь.

Ее не было всего несколько мгновений, и тут из серого дома вышел мужчина и быстро двинулся по траве. Добравшись до изгороди, отделяющей поле от дороги, он вскинул руки, взмахнул ими и перепрыгнул через изгородь на дорогу. То был низкорослый темноволосый юнец, и так прытки и внезапны были его жесты, что, казалось, он глядит одновременно во все стороны, хотя лишь в одну сторону вперялся он яростно.

Кротко обратился к нему Философ.

– Добрый прыжок получился, – сказал он.

Юноша развернулся на месте и через миг уже очутился рядом с Философом.

– Для других людей то был бы добрый прыжок, – молвил он, – а для меня – прыжочек, не более. Ты пропылился, достопочтенный, – должно быть, преодолел нынче долгий путь.

– Долгий путь, – ответил Философ. – Сядь-ка, друг мой, составь мне компанию ненадолго.

– Не люблю я сидеть, – сказал юноша, – но всегда иду навстречу просьбе – и всегда принимаю дружбу. – С этими словами он плюхнулся на траву.

– Ты в этом большом доме работаешь? – спросил Философ.

– Работаю, – ответил юноша. – Воспитываю собак одного толстого жизнерадостного человека, исполненного хохота и дерзости.

– Сдается мне, ты своего хозяина не любишь.

– Верь мне, достопочтенный: никакого хозяина не люблю я; этого же я ненавижу. Я всего неделю у него на службе, а он ни разу не глянул на меня как на друга. Не далее чем сегодня прошел на псарне мимо, будто я дерево или камень. Я чуть не сиганул на него, чтоб схватить за горло и сказать: «Пес, ты чего не здороваешься с собратом своим человеком?» Но я поглядел ему вслед и дал уйти, ибо неприятное это дело – удавливать толстяка.