Джеймз Стивенз - Горшок золота

Двое держали Философа, по одному с каждого бока; двое других вышагивали впереди и позади. Таким вот порядком двигались они, когда прямо впереди увидели в сумрачном полусвете, как дорогу поглотила гуща деревьев, о каких речь шла прежде. Приблизившись, полицейские нерешительно замерли; человек, возглавлявший шествие (молчаливый встревоженный сержант), свирепо глянул на остальных…

– Ну же, давайте, – произнес он, – какого беса вы ждете? – И двинулся к черному провалу.

– Держите этого человека хорошенько, – сказал тот, что сзади.

– Не мели языком, – отозвался тот, что справа. – Мы слабо вцепились в него, что ли, – да и разве не старик он вдобавок ко всему?

– Ну, держите его как следует, как бы то ни было, потому что если он улизнет – исчезнет, как хорь в кустах. Старики эти – братия скользкая. Вы мне глядите, господин хороший, – сказал он Философу, – коли попытаетесь от нас удрать, я вам двину по голове дубинкой – смотрите у меня!

Всего ничего протопали они вперед, когда звук торопливых шагов вновь вынудил их остановиться, и через миг вернулся сержант. Он был зол.

– Вы собираетесь тут всю ночь проторчать – или что вообще собираетесь делать? – вскричал он.

– Успокойся уже, – проговорил второй, – мы всего лишь пристраиваем тут этого человека так, чтобы он не пытался от нас улизнуть в темном месте.

– Он, значит, о том, чтобы улизнуть от нас, помышляет? – переспросил сержант. – Бери-ка дубинку в руку, Шон, и если он хоть голову в сторону повернет, лупи его по той стороне головы.

– Так и сделаю, – сказал Шон и вытащил дубинку.

Философ ошалел от внезапности всех этих событий, а навязанная ему прыть мешала и думать, и разговаривать, но за эту краткую остановку мысли, бросившиеся было врассыпную, начали собираться у него воедино. Поначалу из-за растерянности от примененной силы, что охватила его, и четверых людей, какие беспрестанно метались вокруг него и говорили разом – и каждый тянул в свою сторону, – Философу показалось, что его окружает громадная толпа, но он не мог взять в толк, чего они хотят. Чуть погодя он выяснил, что людей всего четверо, а из их речей понял, что арестовали его за убийство – от чего Философа накрыла вторая и еще более мощная волна изумления. Не мог он постичь, почему его взяли под стражу за убийство, если никакого убийства он не совершал, а следом вознегодовал он.

– Не сделаю ни шага больше, – заявил он, – пока вы не объясните, куда меня ведете и в чем меня обвиняют.

– Скажите мне, – молвил сержант, – чем вы их убили? Ибо чудо это какое-то, как они скончались без единой отметинки на коже или даже без выбитого зуба.

– Вы о ком толкуете? – требовательно спросил Философ.

– Какой вы весь из себя невинный, – отозвался сержант. – О ком еще, если не о мужчине и женщине, что жили там с вами в домике? Вы им яд дали, что ли? Доставай-ка блокнот, Шон.

– Соображение есть, приятель? – сказал Шон. – Как мне писать посреди потемок, при мне ни карандаша, ни тем более блокнота?

– Ну, тогда потерпим до участка, а пока идем, пусть сам нам все расскажет. Пошевеливайся, не место здесь для бесед.

Вновь зашагали они, и в следующий миг их поглотила тьма. Преодолев небольшое расстояние, они заслышали странный звук – словно сопело какое-то непомерное животное, а еще словно бы шаркали ногами, и потому полицейские опять остановились.

– Какая-то странная штука там впереди, – сказал один приглушенным голосом.

– Вот бы хоть спичку, что ли, – сказал второй.

Замер и сержант.

– Отойдите к самому краю дороги, – сказал он, – и тыкайте дубинками перед собой. Держи этого человека покрепче, Шон.

– Будет сделано, – отозвался Шон.

Тут-то один из них отыскал в кармане спички и зажег свет; ветра не было, а потому спичка горела довольно ровно, и все они уставились вперед.

Посреди дороги лежал здоровенный черный битюг и сладко спал, а когда загорелся свет, конь неловко вскочил на ноги и с перепугу убежал прочь.

– Такого разве не хватит, чтоб сердце в пятки ушло? – проговорил один полицейский, глубоко выдыхая.

– А то, – молвил второй, – наступи на такую тварюгу впотьмах – не поймешь, что и думать.

– Не очень я помню дорогу дальше, – проговорил сержант чуть погодя, – но, кажется, надо взять направо при первом же повороте. Интересно, уж не проскочили ли мы его; дороги эти сикось-накось – чертовщина как есть, еще и темно к тому же. Знает ли кто из вас дорогу?

– Я не знаю, – послышался голос. – Я сам из Кавана.

– Роскоммон, – сказал второй, – мой край, и чего мне там не сиделось, ей-ей.

– Ну, если пойдем прямо, рано или поздно точно куда-нибудь придем, а потому прибавьте шагу. Хорошо ли ты держишь человека, Шон?

– Хорошо держу, – ответил Шон.

Из тьмы прогремел голос Философа.

– Незачем стискивать меня, достопочтенный, – произнес он.

– Я тебя не стискиваю, – отозвался Шон.

– Стискиваешь, – возразил Философ. – У меня в рукаве плаща здоровенный шмат кожи сморщился складкой, и если ты немедля не выпустишь его, я сяду прямо на дорогу.

– Так лучше? – спросил Шон, чуть ослабляя хватку.

– Ты только половину и высвободил, – ответил Философ. – А вот теперь лучше, – добавил он, и все двинулись дальше.

Через несколько минут безмолвия Философ заговорил.

– Я не вижу у природы никакой необходимости в полицейских, – произнес он, – не понимаю и того, как этот уклад возник изначально. Псы и коты не привлекают подобных необычайных наймитов, но вместе с тем государственность у них прогрессивная и упорядоченная. Вороны – народ компанейский, с оседлым обитанием и организованными содружествами. Обычно сбираются они в какой-нибудь разрушенной башне или же на кровле церкви, и их цивилизация основана на взаимовыручке и терпимости к эксцентрикам. Из-за их необычайной подвижности и выносливости нападать на них опасно, а потому они привольно посвящают себя развитию собственных законов и порядков. Если бы их цивилизации понадобились полицейские, вороны наверняка бы их у себя развили, но я со всем торжеством настаиваю, что никаких полицейских в их республике нет…

– Не понимаю ни слова из того, что вы говорите, – сказал сержант.

– Неважно, – сказал Философ. – Муравьи и пчелы тоже обитают в особых общинах и облечены необычайно сложными функциями и полномочиями. Опыт в делах управления у них колоссальный, но они так и не обнаружили, что у полиции есть хоть какой-то сущностный смысл для их благополучия…

– Известно ли вам, – молвил сержант, – что все, вами сказанное, будет далее уликою против вас?

– Мне это неизвестно, – ответил Философ. – Можно сказать, что народам этим неведома преступность, что подобные пороки у них организованны и общинны, а не индивидуальны и анархичны и что, следовательно, необходимости в полицейском ремесле нет, но я не в силах поверить, что эти громадные народные совокупности достигли нынешнего высокого уровня своей культуры без единого эпизода и общенародной и личной бесчестности…