Джеймз Стивенз - Горшок золота

– Скажите-ка, раз уж вы разговорились, – встрял сержант, – вы яд у аптекаря покупали – или удавили тех двоих подушкой?

– Не совершал я ни того ни другого, – ответил Философ. – Если преступление есть предварительное условие возникновения полицейского, разовью мысль так: галки – необычайно вороватый клан, они крупнее дрозда, тибрят шерсть с овечьих спин и выстилают ею гнезда; более того, известно, что они однажды наворовали целый шиллинг медяками и так изобретательно припрятали это сокровище, что его до сих пор не нашли…

– У меня самого галка водилась, – молвил один полицейский. – Мне ее дала одна женщина, что пришла к нашему порогу с корзиной за четыре пенса. Однажды мать моя встала на птицу – из постели вылезала. Я той галке расщепил язык трехпенсовиком, чтоб могла разговаривать, но бесовка ни словечка не сказала ни разу. Скакала себе повсюду – нога-то увечная – да носки воровала.

– Заткнись! – рявкнул сержант.

– Если, – продолжил Философ, – этот народец ворует и у овец, и у людей, если их посягательства на чужое – от шерсти до денег, не понимаю, как им удается избегать краж между собой, и, следовательно, где-где, а среди галок точно не бессмысленно ожидать возникновения сил полиции, однако никакой такой силы в природе не существует. Истинная причина же в том, что галки – хитрый и находчивый народ с умеренными взглядами на то, что считается преступлением и злом: кто ест, тот ворует; все в порядке вещей, а значит, нет повода для разногласий. У людей философских другого подхода и быть не может…

– Что за бесовщину он несет? – спросил сержант.

– Мартышки компанейские и вороватые – и полулюди. Они населяют экваториальные широты и питаются орехами…

– Ты понимаешь, что он такое говорит, Шон?

– Не понимаю, – ответил Шон.

– …у них наверняка сложились бы профессиональные поимщики ворья, но общеизвестно, что этого не произошло. Рыбы, белки, крысы, бобры и бизоны также не стали создавать у себя подобное, а значит, настаиваю я, никакой необходимости в полицейских не вижу и возражаю против их присутствия; возражение это я основываю на логике и фактах, а не на какой бы то ни было сиюминутной мелкой предвзятости.

– Шон, – сказал сержант, – хорошенько ли ты держишь этого человека?

– Хорошенько держу, – подтвердил Шон.

– Ну, если он и дальше будет трепаться, двинь ему дубинкой.

– Двину, – сказал Шон.

– Впереди проблеск света, вдалеке, и, может, это свечка в окне – спросим там, куда идти.

Минуты три спустя они оказались у домика под деревьями. Если б не горевший свет, они бы несомненно прошли впотьмах мимо. Приблизившись к двери, услыхали они вздорный женский голос.

– Кто-то там точно есть, – сказал сержант и постучался.

Вздорный голос тут же умолк. Через несколько секунд сержант постучал еще раз; тут голос раздался из-за двери.

– Томас, – произнес этот голос, – ступай да приведи собак, пока я дверь с цепочки не сняла.

Дверь приоткрылась на несколько дюймов, показалось лицо.

– Чего вам надо в такой-то час ночи? – буркнула женщина.

– Мало что, достопочтенная, – молвил сержант, – всего лишь подсказать дорогу, мы не уверены, зашли ли мы чересчур далеко или же не дошли еще.

Женщина разглядела мундиры.

– Вы тут полицейские, что ли? Вреда не будет, наверное, если вы зайдете в дом, а коли охота вам молока, так у меня его залейся.

– Молоко лучше, чем ничего, – вздохнув, промолвил сержант.

– Есть у меня чуточка крепкого, – сказала женщина, – но на всех не хватит.

– Ну что ж, – сказал сержант, строго оглядывая своих товарищей, – все вынуждены как-то выкручиваться на этом свете. – Засим он вошел в дом, а за ним и люди его.

Женщина налила ему немножко виски из бутылки, а остальным выдала по кружке молока.

– Хоть пыль смоет у нас в глотках, как ни крути, – сказал один.

В комнате стояли два стула, кровать и стол. Философ и его сторожа уселись на кровать. Сержант устроился на столе, стул занял четвертый полицейский, женщина же устало плюхнулась на оставшийся стул, откуда с жалостью глянула на узника.

– За что беднягу забираете? – спросила она.

– Он негодяй, достопочтенная, – сказал сержант. – Убил мужчину и женщину, которые жили с ним в доме, и закопал трупы под подом. Настоящий лиходей, между прочим.

– Вы, значит, вешать его будете, помогай нам Бог?

– Поди знай – и я не удивлюсь нисколечко, если тем оно и кончится. Но вам самой хватает неприятностей, достопочтенная, – мы слыхали, когда подходили к дому, как вы на что-то сетовали.

– Так и есть, – ответила женщина, – поскольку если у персоны водится в доме сын, водится и горе на сердце.

– Поведайте же мне, что он натворил? – И сержант бросил взгляд суровейшего осуждения на паренька, стоявшего у стены промеж двух псов.

– Он-то по-своему славный малый, – ответила она, – однако слишком уж любит зверей. Забирается в собачью конуру с собаками этими да лежит там часы напролет, гладит их и всяко хлопочет, но ежели я тянусь поцеловать его или обнять хоть на пару минуток, умаявшись от дел-то, он выскальзывает, все равно что угорь, я и выпускаю его – от такого он кому хочешь противен станет. Негодящий у него нрав – а я мать ему, достопочтенный.

– Постыдился бы, щенок, – очень сурово молвил сержант.

– А еще ж конь, – продолжила она. – Вы его, может, на дороге видали недавно?

– Видали, достопочтенная, – ответил сержант.

– Ну, когда он прибежал, Томас вышел привязать его, а то повадился конь выбираться на дорогу да блудить по ней – голову сломишь о животину, если под ноги не смотреть. Чуть погодя велела я сыну вернуться в дом, а он нейдет, тогда сама я вышла – и на́ тебе, пожалуйста: стоит сам-то да конь, обняли друг друга, и вид у обоих такой, будто юродивые.

– Ей-ей, чудной парень! – сказал сержант. – Ты чего это с конем любишься, Томас?

– Никак по-другому не загнать его в дом, – продолжила женщина, – и тогда я ему говорю: «Сядь со мной рядом, Томас, да посиди чуточку», – мне и впрямь одиноко бывает ночами, – но он все никак не угомонится. То говорит, значит: «Мама, вокруг свечки мотылек летает, обожжется», – следом: «Там вон в углу муха к пауку в сети летит», – и ему спасать ее надо, а потом: «Вон сенокосец увечится в оконной раме», – рвется выпустить; а когда я его хочу поцеловать, он меня отталкивает. Сердце мое мается, ей-же-ей, потому как что есть у меня на всем белом свете, кроме сына?

– Отец его помер уже, достопочтенная? – добросердечно спросил сержант.

– Скажу правду, – отозвалась женщина. – Не ведаю, помер или нет, потому как давным-давно, когда жили мы в городе Бла Клиа [54] Бла Клиа – искаж. от ирл. Baile Átha Cliath, букв. «поселение у брода на гатях», ирландское название Дублина. Произношение, какое дает Стивенз, – разговорное, полностью это название читается примерно как «Бале Аха Клиэ». , он, было дело, потерял работу и больше ко мне не вернулся. Стыдно было ему домой-то идти, бедолаге, потому что сам без денег; будто есть мне дело до того, при деньгах он или нет, – само собой, меня он очень обожал, достопочтенный, и как-то мы б и перебились. После того я и вернулась сюда, в отцов дом; остальные дети у меня поумирали, а следом преставился и отец, управляюсь теперь, как умею, одна. Только вот беспокоюсь за мальчишку, бывает.