Хаген Альварсон - Волки и вепри [СИ]

Ну, просто на старом дубе слишком много листьев.

Арнульф ничего особого не делал: пил, особенно со старым Гримом Тесаком, иногда выбирался в лес или на море, часто бывал в Скёлльгарде, беседуя с разными людьми да наставляя юных гравикингов. Порою на праздники на Эйковом Дворе собирались жители окрестных селений, нарочно чтобы послушать старого моряка. Тогда Седой облачался в лучшие одежды, брал в руки хозяйскую арфу и погружался в пучины памяти, перебирая струны пальцами, более привычными к мечу и веслу. Голос его то лился могучим потоком, полным ветра, гнева и полосатых парусов, то кипел пенным жерлом бури, то дрожал от ярости и боли по павшим соратникам, но — ни разу не слышали от него старческого дребезжания ржавых кольчуг и сношенным подков. Арнульф низал слова на струны, пел ли песни, говорил ли висы или просто рассказывал сагу, сплетая пряди кровавых лет и беспокойных зим в бесконечную историю — арфа в его руках оживала чудо-птицей, завораживая слушателей.

А сам старик вспоминал своих людей, Фрости Сказителя да Гильса Голос Альвов, и сокрушался втихомолку, и горько насмехался над своими жалкими потугами. Каждую песню надо петь так, чтобы замирали сердца; каждую сагу надо рассказывать так, как она случилась; а он, Арнульф сэконунг, не мог положиться ни на свою память, ни тем паче — на пальцы да на голос.

И тогда он вспоминал своих волчат, а чаще других — Хагена Лемминга. Мелкого живучего засранца, который удержал его, старого викинга, три лишних зимы на дороге чайки. Сына короля двергов и королевны вестафритов, юного скальда, знатока рун и неплохого рассказчика. С которым он распрощался четыре года назад.

А вместе с ним — и с лебединой дорогой, с холодным курганом славы.

С Морем.

Именно Хаген убедил тогда Седого Орла остаться во главе ватаги ещё на некоторое время. К немалому зубовному скрежету Орма Белого. По весне драккар «Аургельмир» вышел из Равенсфьорда, словно змей из пещеры, и разинул пасть на весь этот мир. Три года братья ходили под началом Арнульфа, на запад и на восток, и всюду холодный ветер студил братьям спины, а суровые и насмешливые боги Севера посылали то удачи, то невзгоды. Младшие викинги многому научились, из бестолковых щенят превратились в зубастых волков с ледяными глазами, а старшие просто позабавились на славу и разжились добром. Однако ветра продували насквозь тощего Иварсона, оставляя на рёбрах иней, в пояснице — ломоту, а в груди — кашель. О, давно уже разменял Арнульф сэконунг седьмой десяток зим! И так получилось, что на четвёртый год он никуда не отправился, а продолжил те речи, что начал ещё в Равенсфьорде.

И тут уж никто перечить не посмел!

Тогда же разделилась и стая Седого. Корабль отошёл Орму Белому: тот нашёл, чем за него заплатить, а Хродгар, юный вождь, конечно, не нашёл. Да и не отдал бы ему Арнульф ладьи: не дорос ещё, водить пенными полями резной дракон, и вепри битвы за тобой не пойдут, будь ты сто раз Тур и двести раз — Убийца Полутролля. Пошли за Ормом — всей ватагой.

Ну, почти всей.

Никого не удивило, что Хродгар отказался служить новому хёвдингу. Никого не удивило, что Хаген, Торкель, Бьярки и Лейф присягнули не Орму, а своему бритоголовому сверстнику. Но многие дались диву, когда Крак сын Траусти, неизменный кормчий Арнульфа, переложил свои пожитки на борт «Старухи» да отвязал её от «Аургельмира» со словами:

— Мы не уживёмся с тобой, Орм Эриксон. Сам знаешь.

— Ну, теперь знаю, — безразлично пожал плечами Орм, хотя было видно, что ему жаль терять такого умелого стернмана.

Присягать на верность Хродгару Крак не стал, однако служил кормщиком под его началом, хотя бы и на своём судне. К обоюдной выгоде.

Но трижды было достойно изумления, что Хравен сейдман, сын Уве Рыжего, великий колдун, прозванный Хильдеброг — Боевое Знамя, — также отказался служить Орму Белому. Сказал, что, мол, раз уж вор о на от змея улетела, то и в о рону пора бы. Впрочем, Орм был наслышан о дерзких речах, которые Хравен бросил в лицо его высокородному дядюшке Сигурду, а потому мало его отговаривал. Тем более, что сам Белый был обязан чародею жизнью, а такие долги редко радуют властолюбцев, и немного счастья каждый день видеть живое напоминание о долге.

Ватага Хродгара сына Хрейдмара — всего семь человек, не считая Торкелевой псины — ходила в походы на скейде «Старуха», обычно — под началом какого-либо из уважаемых морских вождей, а порою — сами по себе. Никогда не клялись в верности никому, кроме друг друга, но всегда верно служили нанимателю, не покидая поля боя до срока и не бросаясь первым делом грабить да насиловать, хотя скаредного Лейфа часто трудно было удержать от первого, а Торкеля и Бьярки — от второго. Потом просаживали всё до последнего эйрира в Гравике или где получалось остановиться на зиму, а по весне снова искали счастья на дороге чайки. Иногда торговали, иногда проворачивали разные дела на свои страх и удачу. Вроде того, что вытворили в Гримсале, хотя там было, пожалуй, сложнее всего. Но ведь и кусок там выгрызли не скудный!

Иное дело, что сей кусок было решено пустить в оборот. Им было по двадцать два — двадцать три года, Крак, Лейф и Хравен — и того старше, а они, сами по себе, ничего не сделали, не достигли, не поймали достойной дичи. Мужи неизвестные. Хродгар часто приговаривал, что, мол, в нашем-то возрасте Свен Ингмарсон уже вовсю бил врагов в Ронадале, а Рунольф Рагнарсон шёл на Керим! При этом юный вождь так яростно дёргал себя за чуб, что грозил его оторвать. Торкель мрачно шутил, что, мол, дёрни в другом месте — разом утихнешь, но и сам скрежетал зубами: в двадцать лет его брат, Торольф Храбрый, уже был хёвдингом и водил драккар, и люди считали за честь служить ему. То, что Гиссур Кишка потом плюнул на эту честь, а борода Асбьёрна, убийцы Торольфа, украшала плащ Волчонка, не слишком унимало грызоту в груди. Но куда больше терзался Хаген, и в какой-то миг ему стало невмоготу делать вид, что всё хорошо. Он дурел от безделья да от мелочных делишек. Дымил трубкой, как знаменитый вулкан Геккель на острове Геккельсей, мрачно ходил туда-сюда, не говоря ни слова, кроме тех, что не приняты в благородных домах, едва не бился головой о стены — и всё время что-то писал да чертил, листал какие-то книги, карты, ворошил свои заметки, лихорадочно сверкая глазами. Братья начали беспокоиться, но Хравен лишь покачал головой, загадочно улыбаясь:

— У этого лемминга зудит в заду. А когда у леммингов начинает зудеть в заду, что они делают?

Братья переглянулись. Ужас плескался в их глазах предвечной бездной, и лишь на самом дне — искорка надежды. Когда твой друг задумывает безумное дело…

С другой стороны, все слыхали пословицу: не становись между леммингом и морем.