Хаген Альварсон - Лемминг Белого Склона [СИ]

— Торвард из Хринг Свэрдан ковал сей клык битвы? — спросил Арнульф.

— Истинно так, — самодовольно ухмыльнулся Хравен. — Ну что, Волчонок, хороша добыча?

— Теперь я понимаю, — озадаченно сказал Торкель, — отчего ты назвал этот меч Змеем Кургана. Кто бы подумал, что ржавая железяка может так преобразиться!

— В Хринг Свэрдан творят чудеса, — пояснил Фрости Сказитель.

— Глянем в деле эту рыбу ран, — фыркнул Кьярваль, — так ли хороша…

И замолк, онемевший.

У его живота, в самом любопытном месте, торчало чёрное остриё.

В совершенной, могильной тишине Хравен вбросил меч в ножны. На бледных губах намёрзла вежливая улыбка.

Кьярваль хотел было что-то сказать, но его клетчатые штаны разъехались в разные стороны, точно створки ворот, открыв всему миру подштанники героя. Молниеносный выпад распорол штанину, не коснувшись кожи. Хравен коротко поклонился.

А Кьярваль удалился под общий громогласный хохот, кисло улыбаясь и поддерживая штаны.

— Да, Увесон, — покачал головой Арнульф, утирая лицо, — неизменны твои повадки. Ты здорово мне поднасрал, там, на пристани в Талборге! Надерзил Сигурду ярлу…

— Подумаешь, Сигурд ярл! — усмехнулся чародей. — Я не сробел однажды дерзить английской королеве, а ты говоришь — ярл…

— Какой-какой королеве? — переспросил Арнульф, пока прочие ухохатывались.

— Супруге Кнуда Великого, — невозмутимо отвечал Хравен, — старой суке Эмме. Та ещё была ведьма, хоть и поклонялась Белому богу…

— Мог бы я сочинять, как ты, — заметил Фрости, икая от смеха, — был бы богач!

Хравен нехорошо прищурился. Не убирая руки с рукояти меча.

— Тебе нарезать мяса, Фростарсон? — спросил чародей.

— Уймись, Ворон! — возвысил голос Арнульф. — Больно жёстко твоё мясо!

Позже, когда все основательно набрались, а Кьярвалю починили штаны, Хаген склонился и шепнул колдуну:

— А я знал, что ты вернёшься, Хравен сейдман.

— Я знал, что ты знал, дружище, — колдун похлопал юношу по здоровому плечу, — нам всё же есть о чём поговорить, а эта зима будет долгой!

Когда первые весенние ветра принесли в Равенсфьорд дыхание Альвстрёма, тёплого течения с юго-востока, Арнульф собрал стаю и повёл такие речи:

— Думается мне, пора поделиться с вами одним замыслом. Собственно, кое-кто из вас уже давно этого ждал, и этого кое-кого я могу похвалить — завидная выдержка. Стар уже стал ваш морской король, не та моя удаль и удача в делах! Нынче желаю удалиться на покой. Ноют разбитые кости, ноги не держат, руки слабеют, да и зрение Седого Орла теперь стало зрением курицы. Выберите себе нового хёвдинга, пусть он водит стаю дорогой чайки!

Тут поднялся шум, и одни волки сечи отговаривали старика, а другие дивились, как же это так, чтобы викинг жил мирной жизнью, как какой-нибудь жирный хозяйчик. Орм Белый ничего не говорил, только зачёсывал по привычке волосы на левую сторону головы, скрывая уродливый шрам. Но Хаген видел в его глазах отсверк северного сияния, видел льдистую ухмылку под густыми усами. Племянник ярла ждал — хладнокровный, инисторёбрый, железносердный. Он ждал этих слов с самого Гравика.

Потому и приполз Белый Змей в гнездо Седого Орла.

Сталь и злато, сила и власть блестели в синих глазах этелинга. Харальд Белый, Орм Белый… Снегом запорошены волосы старого вождя, снег на его пути, всюду — белый хлад. От которого болит голова и коченеют пальцы. Кашель кричит вороном в груди Орлиного волка.

Прежде чем Орм Белый успел взять слово, Хаген резко поднялся, залпом осушил серебряную чарку — и что было ярости грохнул её об пол. Звонкий плач разлетелся под сводами зала. Кованый бок — всмятку. Трещина — как на сколе ледника.

Как на сердце.

— Что случилось, Куробой? — вопросил Кьярваль насмешливо. — Блоха укусила? Или питьё не по нраву? Тебе туда Тролль помочился?

Здоровенный корабельный кот лениво поднял голову и проурчал, глядя на Кьярваля:

— Гауно.

Чем вызвал шквал хохота.

Хаген же поклонился сотрапезникам, и отдельно — вождю.

— Хочу ныне сказать слово, пусть и не в свой черёд.

— Говори, — кивнул Арнульф.

— Скажу, сэконунг, и не языком кённингов, но простыми речами: непростые закончились. Уж прости. Скажу, глядя в глаза только тебе. Твоей лишь душе ведомо то, что в сердце твоём. Я не знаю и, думается, не узнаю, какой ледник придавил твои плечи, что за гора у тебя на сердце. Знаю лишь одно…

Замолк, облизывая мигом пересохшие губы. Дрожа от чужих взглядов, словно нагой пленник на холодном ветру. Заметил краем глаза, как смотрели на него Хродгар, Торкель, Бьярки, Лейф, ворчун Крак и даже Хравен, чёрный сейдман. Ободрился. Взгляды друзей согрели лучше пряного вина. Братья стали за спиной братца-лемминга. Стали стеной, что не рухнет даже в час Рагнарёк.

— Вот что я скажу тебе, Арнульф Седой, — твёрдо, но вовсе не холодно проговорил Хаген, — ты волен, конечно, поступать, как считаешь нужным. Так или иначе, никто из нас не отречётся от тебя. Никто не покроет себя шкурой Белого… никто. Никогда. Ты стал нам отцом и дедом, и неважно, входило то в твои замыслы или нет. Ты, Арнульф сэконунг, вывел нас — беззубых щенков, косолапых медвежат, безмозглых птенцов — на дорогу чайки. На китовую тропу. А что теперь? Теперь ты бросаешь нас. На кого? Помнишь, я клялся служить тебе? Быть может, тебе не нужна более ни моя служба, ни служба прочих щенков. Но эти щенки не станут служить никому, кроме тебя. До времени. Ибо ты сделал из этих сухопутных щенков — волчат моря. Мы не нужны тебе, ведь месть свершилась, но ты — ты нужен нам, вождь. Ты ведь ещё столькому должен нас научить!

Молви слово — ты бросаешь нас?

И если так, то нам нет проку задерживаться в Равенсфьорде.

Долго, долго молчал Орлиный волк. Молчала и стая. Завывал ветер в переходах замка — скорбно и страшно, но слышались отзвуки светлой грусти в том вое. Потрескивали дрова в очаге. Последние дрова зимы, что длилась год за годом.

А Хаген всё стоял над повелителем, словно памятный камень на кургане. Словно одинокая скала над морем. Над морем, что затаилось перед штормом.

Наконец морской король поднял голову. Обвёл стаю взором. И произнёс всего три слова.

— С-сукины вы дети.

Арнульф Седой плакал.

— Ну, будет на сегодня, — хрипло закончил Гест.

На дворе была глухая ночь. Но домочадцы Сторвальда бонда не заметили, как пролетело время, зачарованные повестью. Даже сосунок Флоси не шибко ворочался в подоле Соль Веснушки. Скегин заметил, что держит в руках вистл — когда прекратил играть?..

— Воистину, — Сторвальд допил остывшую настойку, поморщился, — славный рассказ. Но время позднее — нечего засиживаться! Кому-то завтра в лес.