Мария Семенова - Братья

Топорик этот он тоже хотел с собой взять. Теперь не возьмёт. Незачем. «Может, и плашку без всякой правды беру? Полено из печи похищаю?..»

Кольнуло, улетело: пустое. Имел смысл только нарождавшийся облик.

Вначале Светел ждал, чтобы вот сейчас вернулась Равдуша. Того хуже, Корениху на него позвала. Оставил, забыл. Блестящее лезо позванивало, посвечивало, играючи ссекало лишнее дерево. Светел вовсе отрешился от времени. Начерно обтесал выпуклое брюшко ковчежца, наметил открылок, схватил из гнезда наточенную стамеску, лихорадочно вогнал в слоистую плоть…

Из большой избы потянуло вроде бы печевом.

Светел и это забыл тотчас. Мысленно уже подбирал теснинку пошире, позвонче. На верхнюю поличку. Примеривался к строптивым еловым сучкам: добрые ли выйдут шпеньки? Руки жадно и бешено подбивали киянкой. Вытряхивали стружки, нетерпеливо метали длинные щепы.

Освобождали просторное чрево для рождения гулов.

Почему раньше не взялся?..

Надеялся, дурак, Золотые позволят из дому забрать?..

Светел знал, конечно, как гусельки уставляются. Это любой мужик знает, у кого в руках владение есть. Пальцы сами выверяли толщину стенок, взгляд искал сверло — буравить отверстия под шпенёчки…

…Он так ушёл в горячечное, бредовое дело, что не расслышал тихих шагов. Вскинул голову, когда из сеней в ремесленную заскреблись.

«Мать, что ли? Бабка? Братёнок?..»

Нет. Эти были здесь в своём праве. Им ли робко царапаться! Они бы ломились, громко, сердито!

На спине и плечах с трудом расправлялись узлы судорог. Делатель тут только заметил, как свело мышцы.

— Светелко… — выдохнул сдавленный голосок. — Отвори…

Ему понадобилось мгновение. Полада! Зарогожница, подружка Убавина. Дура-девка, незнамо зачем притёкшая в Твёржу с парнями. Светел едва приметил воспалённый взгляд из-за спин, из-за плеч: глаза красные, сорок вёрст стужами, шутка ли! Добро, любопытству девичьему нет узды, но здесь-то что потеряла?..

— Светелко… — еле слышно повторила Полада.

Он наконец отозвался, после долгого молчания рявкнул сипло и грубо:

— Чего ещё?

Полада молчала. Светел озлился вконец. Девку пойми! Только бы от дела мужика оторвать. А зачем — сама не смыслит!

— Надо-то что?

Снова молчание. Светел больше ощутил, как девушка убрала персты с дверной ручки, отстранилась, исчезла.

Хоть плюнуть с досады! И почто было работе мешать?.. Он придвинул жестянку, раскрошил пластиночку клея…

Забыл начисто Поладу, её невнятные речи.

Сотни выстроганных лыж одарили руки сноровкой. Гусельную палубку Светел вытончил едва не быстрей, чем разбух в тёплом кипятке липкий студень. Подровнял, примерил к деревянным окраинам…

Когда бросаешься в работу, как он теперь, подпилки теряются, сверло жалит, тесличка укусить норовит… Других, не его! Светел на крыльях летел. Орудия ремесла утешали и радовали напоследок. Глаз не подвёл: поличка влегла в окраины корытца, как тут и была. Концом гусиного пера Светел подцепил клею…

Натянуть и опробовать струны он всё-таки не успел. К утру, когда двор внезапно ожил чуждыми голосами, Светел сидел среди озера стружек. Обматывал нитью, шершавой от смоляной крошки, последний шпенёк. Вздрогнув, поняв — вот теперь всё! край! встань, каков есть, иди без оглядки! — он закинул в наплечный кузов моток тонкой проволоки. Перетянул старый кожух тем самым пояском в серых громовых треугольниках. Лапки, нож в ножнах да гусли за спиной, чего ещё! Руки есть — остальное можно добыть. Сглотнул сухим горлом, хлопнул руками по коленям, встал.

У него в ремесленной не было какого следует очага. И Божьего угла не было. Эту клеть благословлял дух Жога Пенька, святила память Единца Корня. И его, Светела, немалая частица здесь оставалась. Он крепко зажмурился, испрашивая напутствия. Резные тёмные лики, сияние голубой чаши, нетленные льняные набожники… Светел трижды поклонился верстаку, перекладине. Узлам, когда-то принятым от отца.

Задул жирник.

Онемевшими руками закрыл за собой дверь.

Небо мрело густым ранним сумраком. Семьян во дворе не было видно, а у ворот стоял Сеггар. Псицы обнюхивали гостя, вертели хвостами.

— Жданки долгие, — буркнул воевода. — Пошли уж.

Он будто посмеивался одичалому парню, растерявшему всю молодецкую удаль. Светел в который раз вспомнил Воробыша. Телом ощутил Скварину пятерню. Плечи сами натянули кожух.

— Воля твоя, батюшка воевода.

Собаки побежали за ним. Взвизгивали, лапами царапали кожух. Ловили хозяйские руки.

Светел так сросся с мыслью о бесповоротно замкнувшемся одиночестве, что едва не споткнулся при виде полной улицы молчаливых твержан.

Калашники, выстроенные в два ряда. Суровый Гарко…

Светел начал искать маму с бабкой и братом, не находил.

Зарник с Небышем, Розщепиха, Велеська, дядька Шабарша…

Светел не знал, что сказать напоследок, шёл, увлекаемый Сеггаром, беспамятный и глухой. Мелькнула Полада, бледная, взрослая. Светел вдруг начал слышать полозный скрип по голой земле. За прудом клубился граничный туман, хотелось скорее войти в него… с облегчением вынырнуть по ту сторону, к хлопотам новой жизни, заживляющим всё, что с мясом рвалось сейчас.

Вовне одиноко стояли мама, бабушка, братёнок и Летень. Светел задохнулся, промолчал, подошёл.

Все они ждали не с пустыми руками. Жогушка первый протянул свой подарок. Две куклы, свитые из единого рубища, как вьют свадебных неразлучников, только тут были двое мальчишек. Темноголовый и жарый. Сквара со Светелом? Светел и Жогушка? Поди знай. Мамины руки обвили шею. Равдуша потерялась у него на груди, маленькая, беззащитная. За пазуху всунулся мягкий свёрточек, непобедимым теплом облёк тело. Глаза Коренихи были прорубью во вселенной. Оттуда глядели поколения славнуков до самого Воеводы.

— Пошли, — услыхал он первое за всё утро внятное слово. — До Родительского Дуба проводим.

Сеггар с Летенем двинулись следом, чуть приотстав.

Лесная тропинка к знакомому холму никогда ещё не казалась Светелу настолько короткой. Даже холод, жестокий на открытом бедовнике, не морозил, больше трезвил. «Да что я разнюнился, ровно девка сопливая? Не в котёл без вести ухожу, не за море отселяюсь. Наймутся купца опасать — в Торожиху, в Вагашу… Кайтара где-нибудь встречу…»

Северный ветер качал ветви Дуба, свистел, говорил далёкими голосами. За холмом стояла дружина. Светел подхватил Жогушку. Легко, не вытягиваясь, воздел к отцовской морщине. Снегу нанесло или оба росту прибавили? Рубец зримо заплыл, смертная корча обратилась улыбкой, мудрой, звёздно-высокой. Кручинное Равдушино полотенце унеслось нитями, отпущенное во славу новой судьбы. Светел покосился. Летень стоял подле кряжистого побратима, волосы осенней листвой в длинных полосах снега, глаза — упрямая зелень почек, ждущих весны. Ни чёрточки грозовой красоты Сквары или Жога Пенька. Он лапки Светелу выплел. Смешной подарок, но славный. «А ему каково, — вдруг ударило парня. — Вся жизнь прочь. Вся слава былая. Я-то что, брата выручу и сразу назад, а ему ратных песен больше не петь…»