Дмитрий Павлов - Потеха колдунов: Пробуждение

Кабан, увидев одного рядом с собой, с невероятной скоростью подлетел к нему и со всего размаха опустил свою чудовищную секиру на его тело. Лезвие оружия сделало большую зарубку, оттуда хлынула вязкая жижа, сопровождаемая судорогами гада. Тело морского чудовища было в поперечнике больше обхвата самого крупного человека, но предводитель продолжал рубить и рубить, не давая ему уползти. И змей не уполз.

Неожиданно стало ясно, что змеелюди покидают поле битвы. Один за другим пираты исчезали в сгустившемся тумане. Поэтому, когда Тятин подъехал, пред ним предстало лишь сильно поредевшее войско междугорцев и горы трупов вдоль тракта. За ним неотступно следовал его оруженосец, возможно, единственный, кто остался в живых из всего отряда.

– Смотри-ка, а мы тут знатно пошалили, не так ли? – спросила Ларника рыцаря старческим голосом. Стоять было сложно. Кракен заставил перенапрячься. В какой-то момент она стала высасывать энергию прямо из окружающих, и теперь вокруг нее во множестве валялись иссушенные черепа и кости. Она словно пожухшая роза среди этого хлама, как тот и хотел. Левая рука свисала плетью, с нее капала кровь. Белоснежные космы местами почернели. Алое платье превратилось в рваную тряпку; куда делся плащ, она не помнила.

Рыцарь был без шлема, в порубленных латах. Конь под ним хромал, раненный во многих местах. Волнистые власы слиплись и висели паклями. Тятин посмотрел на нее в упор своими черными глазами из-под набрякших от усталости век, и в глазах его горело безумие. Когда он подошел к ней, она покачнулась и была им подхвачена на руки.

– Какой, однако, ты уступчивый, железный человек, – прошептали ведьма. – Не отпускай от себя оруженосца, его верность нам еще понадобится…

Она закрыла глаза и уснула на полуслове в образе юной девы. Мужчина остался с ней.

Сознанию свойственно раскаяние — горькая смесь из сожаления и чувства вины. Оно, словно змея, пробирается в голову и жалит, и жалит. В итоге, ты сам себе взваливаешь на плечи терновый крест, чтобы пойти с ним под обжигающим солнцем.

Но раскаяние — это одновременно и ложь. Ею прикрывается плеть, стимулирующая к последующим действиям. Только вот кто держит в руках эту плеть? Кому это нужно? Ведь никакая жизнь не возможна без сомнений и ошибок, и именно они составляют большую часть нашей памяти, нашего опыта. Мы их совершаем, мучаемся, и если выживаем, если не стираем подошвы ног о камень, идем дальше, уверенные, что свой выбор сделали сами.

Говорите, ничего нельзя вернуть, ничего нельзя исправить? Я слышал и такое. Возможно, вы правы. Но не в мире, у которого есть Изнанка, где на Событие, Время и Пространство может быть повешен серебряный замок. Тем болезненней принятие того, что это не твоя рука повернула в нем ключик и не ты хранитель его скважины.

И тогда опять накрывает раскаяние: в тебя поверили, а ты не справился, за тобой пошли, а ты завел в тупик. И за серебряным замочком остался спрятан ответ: как ты оказался посреди Стеклянной пустыни, если начало времени и пространства обусловлено двумя точками глаз обыкновенного ежа?

Мое раскаяние – это боль и кровь, и потерянная память. Мое раскаяние — это ложь, потому что я не знаю, мое ли оно.

***

Выбор в пространстве ограниченного горизонта и низкого потолка, с одной стороны, прост, с другой – неочевиден. Вправо или влево? Вверх или вниз? Среди каменных стен, давящих со всех сторон, и однообразных поворотов волей-неволей теряешься, начинаешь испытывать панику. Боялись и мы, потому не отпускали руки друг друга. Изильда меня не укоряла, она сознательно приняла решение и помнила об этом. Но никто не мешал нам сомневаться в правильности своего выбора. И так мы шли дальше до очередной развилки. Рельсы закончились где-то позади, как и воспоминания об уютных улочках подземного города. Лабиринт же вовсю забавлялся с нами, заставлял чувствовать себя фишками в настольной игре. Он то погружал нас в чужие жизни, где прошлое было неотличимо от будущего, то возвращал под мрачные своды бесконечных туннелей. И никакого намека на дверь, на выход из него.

Гневный голос Общины догнал в очередном узком коридоре.

– Изильда, Рарнэ, что вы наделали? Где вас найти? Если вам плевать на себя, подумайте о других. Последствия лягут на всех. Зачем вы так?

Пульсирующая точка в левом виске разрослась болью. Я опустился на колени и схватился за голову. Изильда упала рядом. Глаза перестали видеть. Голова раскалывалась, словно в нее воткнули штырь и медленно его там проворачивали. Пересохший язык ощутил кровь. И тогда пришла тьма.

И так было вечность. И так было долго.

А потом я увидел мир глазами шушу. Он шел по тропе, едва угадывающейся в снегу. Тритуга покалывала морозом. Но не мороз беспокоил Рыцаря. Он был подавлен прошлым. Раз за разом, словно рассыпавшийся бисер, он собирал свои воспоминания, оценивал поступки и с горечью отбрасывал их прочь. Однако время не поворачивало вспять. Время не знало к нему жалости. И будучи внутри него, с ним, я пережил волнение от кражи родового клинка, стыд от взгляда отца, когда наследник как вор был пойман в сокровищнице замка. Мне чудился его первый поединок, виделась первая пролитая кровь, глаза Черной женщины, что когда-то пленила и засыпала Рыцаря по самую голову в песок. Я испытал унижение, причиненное закатным воином, о чем постоянно напоминала боль в правой ладони, терзался из-за гибели в огне девушки с вырванным языком и клял себя за поездку к тому, кого Рыцарь ненавидел и кто ненавидел его. И снова, и снова. Все это, как яд гремучей змеи, уничтожало моего героя, а с ним уничтожало и меня. И можно было лишь удивляться тому, что он еще не сломался, а упрямо шел вперед. По этой рыхлой неровной снежной тропе.

В глазах зарябило, на мгновение я вернулся во тьму, после которой очнулся в сумрачном коридоре, извивавшемся кишкой в толще скалы. Два роста вверх, три в ширину, неровные с уступами пол и стены, кое-где покрытые колючим мхом. Рядом лежала Изильда. Я медленно подполз к ней, взял за руку, постарался обнаружить пульс. Он был слабым. Всмотрелся в лицо дочери. Ее сознание практически не прореагировало на внешнее воздействие, не позволило мне проникнуть в себя. Сколько мы не пили? Времени в Лабиринте не существовало. Мне нечем было поделиться с моей кровиночкой. Жива ли она? Нервно затряслись пальцы. Только не это. Я сам завел ее сюда. И теперь не мог понять, что делать. Как ей помочь? Неожиданно пронзила мысль: во мне же еще оставалась кровь. Я посмотрел на свои запястья. Что такое физическая боль, когда рядом умирает твой ребенок? И ты в этом сам виноват. Зажмурился, поднес ноготь и нажал. Кровь сначала медленно, а затем быстрей начала капать. Я поднес запястье ко рту Изильды и чуть приподнял ей голову. Вначале ничего происходило, затем она сглотнула. И еще раз. Открыла глаза, улыбнулась и тут же настороженно отстранилась от меня.