Томас Баррон - Потерянные годы

Я снова начал есть с большим аппетитом. Я буквально набрасывался на еду — особенно если мне доставался хлеб с молоком, мое любимое блюдо. Или ежевичное варенье с хлебными корками. Или сырые гусиные яйца, приправленные горчицей — последнее особенно забавляло меня, потому что от запаха этой пищи монахинь начинало мутить. Однажды вечером Бранвен отправилась на рынок и нашла один-единственный, но сочный финик — и финик этот показался нам чудесней самых роскошных королевских блюд.

Вместе с аппетитом ко мне вернулась бодрость духа. Я начал исследовать коридоры, помещения храма Святого Петра, дворы. Вся церковь превратилась в мое царство. В мой замок! Однажды, когда монахинь не было поблизости, я пробрался во двор и искупался в неглубоком бассейне. Самым трудным для меня при этом было подавить желание запеть во все горло.

Ежедневно мы с Бранвен трудились долгими часами, пытаясь обострить мое сверхъестественное зрение. Во время первых занятий мы пользовались ложками, глиняными горшками, другой утварью, которую она раздобывала где-то в церкви. Со временем я смог в подробностях разглядеть небольшой алтарь, все его очертания, даже сучки в досках, из которых он был сооружен. И закончил я потиром с двумя ручками и надписями, выполненными замысловатой вязью. На надпись потребовалась почти неделя, но в конце концов я прочел слова, тянувшиеся вдоль бортика чаши: «Просите, и дано будет вам» [24] Цитата из Евангелия (Мф. 7:7). .

Вскоре я заметил, что лучше всего «вижу» предметы, если они находятся недалеко от меня и неподвижны. Если они двигались слишком быстро или располагались слишком далеко, я часто терял их из виду. Летящая птица сливалась с небосводом.

Более того; с заходом солнца и наступлением темноты ослабевало и мое «второе зрение». В сумерках я различал лишь туманные очертания предметов. Ночью я вообще ничего не видел, если только факел или лунный свет не прогоняли тьму. Мне оставалось лишь гадать, почему мое второе зрение нуждалось в свете. Ведь, в конце концов, оно в корне отличалось от зрения обычных людей. Так почему же мне мешала темнота? Я много думал и решил, что ясновидение направлено, с одной стороны, внутрь, а с другой стороны — во внешний мир. Возможно, в нем каким-то непонятным мне образом участвовали остатки обожженных глаз. А может, оно требовало чего-то иного, какого-то особенного умения, которым я пока не мог овладеть.

Таким образом, несмотря на то, что ясновидение было, разумеется, лучше полной слепоты, оно было гораздо хуже того зрения, что я утратил. Даже при дневном свете я мог различать лишь намеки на цвета, и по большей части видел мир будто сквозь серую пелену. Я видел, что голова и шея Бранвен теперь скрыты покрывалом, что оно светлее, чем ее просторное платье, но не мог бы сказать, какого цвета ткань — серого или коричневого. Я уже начал забывать, какого цвета те или иные предметы, виденные мною со времени прибытия в Гвинед.

Но я легко мирился с этими ограничениями. О да, легко и с радостью. Осмелев, набравшись опыта, я ходил в храм или в трапезную вместе с Бранвен. Я садился рядом с какой-нибудь монахиней, разговаривал с ней и смотрел ей прямо в лицо, так что она не подозревала, что глаза мои мертвы. И однажды утром мне удалось по-настоящему побегать по двору, петляя между колоннами, и даже перепрыгнуть бассейн.

В тот раз я не стал удерживаться от пения.

Постепенно мое «второе зрение» улучшалось, и Бранвен помогала мне читать религиозные манускрипты на латинском языке, хранившиеся в церкви. Волна сильного запаха кожи и пергамента обдавала меня всякий раз, когда с треском раскрывался один из этих томов. И еще более сильное впечатление производили на меня иллюстрации, переносившие меня в другие эпохи, в другие страны — пророк Илия на огненной колеснице, тайная вечеря, каменные скрижали Моисея.

Иногда в те часы, что я корпел над древними текстами, все мои тревоги оставляли меня. Я погружался в мир книги, передо мной развертывались сцены героических деяний, мелькали цвета, проходили вереницы лиц — так четко и ярко я никогда не увидел бы их своими глазами. И я начал понимать то, что прежде проходило мимо моего сознания: книги — это истинное чудо. Я даже осмеливался надеяться на то, что однажды, еще сам не зная, каким образом, я соберу библиотеку книг, написанных в разные времена, на разных языках, подобную той, о которой мне рассказывала Бранвен.

С каждым днем я видел мир все яснее. Однажды утром я обнаружил, что могу догадаться о настроении Бранвен по выражению ее лица — изгибу губ, блеску в глазах. Еще через несколько дней, стоя у окна и наблюдая, как ветер качает ветви, я вдруг понял, что шелестевшее дерево, служившее жилищем кукушке — это боярышник, густой и раскидистый. И как-то ночью мне удалось в первый раз с того дня, когда я бросился в огонь, разглядеть на небе звезду.

На следующую ночь я уселся посередине церковного двора, подальше от света факелов. Низко над северным горизонтом мерцала вторая звезда. Назавтра я смог разглядеть еще три новых светлых точки. Затем еще пять. И еще восемь. И еще двенадцать.

А на следующий вечер, когда я сидел во дворе, ко мне подошла Бранвен. Мы улеглись рядом на камни. Она рукой обрисовала мне очертания созвездия Пегаса. Затем медленно, нараспев пересказала мне историю огромного крылатого коня. Пока она говорила, я чувствовал себя так, будто взмываю в небо на широкой спине Пегаса. Мы перепрыгивали с одной звезды на другую, проплывали мимо луны, скакали за горизонт.

Каждый вечер после того дня, если небо не было полностью затянуто облаками, мы с Бранвен проводили на вымощенном камнем дворе, под черным куполом небес. Я обожал читать церковные манускрипты, но чтение небесного манускрипта приводило меня в еще больший восторг. Бранвен служила мне проводницей, и я коротал вечера в обществе Лебедя, Водолея и Медведицы — ее когти не раз задевали мне спину. Я поднимал Паруса, плавал вместе с Рыбами, шагал рядом с Геркулесом.

Иногда, изучая звезды, я представлял себе, как небо уменьшается в размерах и превращается в небольшую шапку, сверкающую алмазами. Я быстро надевал ее. Темно-синяя, усыпанная звездами шапка падала с моей головы, мерцая на лету. Звезды катились у меня по плечам. Планеты звенели у меня под ногами. Как хотелось мне в один прекрасный день заполучить такую шапку!

Однако, радуясь своим открытиям, я ни на минуту не забывал о том, что множество вещей остаются сокрытыми от меня. Некоторые звезды заслоняли облака; слепота заслоняла от меня еще больше. Даже в ясную погоду звезды никогда не были яркими. Но восторг от того, что я могу видеть далекие огоньки, перевешивал раздражение от того, что их так мало.