Томас Баррон - Потерянные годы

— Нет! — воскликнула Бранвен, схватив меня за подол туники.

Но было уже поздно. Я бросился в ревущее пламя.

Голоса. Ангельские голоса.

Я резко сел. Неужели это действительно поют ангелы? Неужели я действительно умер? Меня окружала полная темнота. Чернее самой темной ночи в моей жизни.

А потом пришла боль. Боль в лице, боль в правой руке сказала мне, что на самом деле я все-таки жив. Боль была невыносимой. Она жгла, когтила. Мне казалось, будто с меня заживо сдирают кожу.

Сквозь эту боль я постепенно различил, что у меня на лбу лежит какая-то странная тяжесть. Я осторожно поднял руку к лицу и сообразил, что пальцы моей правой руки перебинтованы. А также лоб, щеки, глаза — все лицо скрывал слой влажной прохладной ткани, от которой исходил резкий запах лечебных трав. Даже самое легкое прикосновение причиняло такую боль, как будто в тело мое вонзались десятки кинжалов.

Скрипнула тяжелая дверь. По каменному полу зашуршали чьи-то шаги, порождая эхо в просторном помещении с высоким потолком. Мне показалось, что я узнаю звук этих шагов.

— Бранвен?

— Да, это я, сынок, — ответил мне голос из темноты. — Ты очнулся. Я рада. — Однако голос ее звучал скорее печально, чем радостно, подумал я, когда она ласково погладила меня по голове. — Я должна сменить тебе повязки. Боюсь, это будет больно.

— Нет. Не трогай меня.

— Но так надо, иначе ожоги не заживут.

— Нет.

— Эмрис, ты должен потерпеть.

— Ну хорошо, только осторожно! У меня и так все очень болит.

— Я знаю, я знаю.

Я изо всех сил старался лежать смирно, пока она прикосновениями легкими, как крылья бабочки, осторожно развертывала повязки. Прежде чем заняться этим, она капнула мне на лицо какую-то жидкость — снадобье пахло свежестью, словно лес после грозы. И слегка успокоило боль. Я почувствовал себя немного лучше и засыпал ее градом вопросов.

— Долго я спал? Где мы? Что это за голоса?

— Мы с тобой — прости, если тебе это покажется неприятным — в храме Святого Петра. Мы гости здешних монахинь. Ты слышишь, как они поют.

— Святого Петра! Но это же в Каэр Мирддине!

— Верно.

В открытое окно или дверь ворвался прохладный ветер, и я натянул на плечи грубое шерстяное одеяло.

— Это же в нескольких днях пути от нашей деревни, даже на лошади.

— Да.

— Но…

— Лежи тихо, Эмрис, мне нужно снять это.

— Но…

— Тише, тише… вот так. Потерпи минутку. Все, готово.

Повязка исчезла, и все вопросы относительно нашего путешествия были забыты. Новый вопрос занимал мои мысли. Несмотря на то, что глаза мои больше не были завязаны, я по-прежнему ничего не видел.

— Почему здесь так темно?

Бранвен не ответила.

— Ты не принесла свечу?

И снова молчание.

— Сейчас ночь?

Бранвен молчала. Но ей не нужно было отвечать: я получил ответ от кукушки, которая куковала где-то поблизости.

Пальцы моей здоровой руки тряслись, когда я прикоснулся к обожженной коже вокруг глаз. Я поморщился, ощупывая струпья, под которыми кожа горела огнем. Брови исчезли. Ресницы — тоже. Превозмогая боль, я провел кончиками пальцев по краям век, обугленных, покрытых коркой.

Я понял, что глаза мои широко раскрыты, но я ничего не вижу. Когда до меня, наконец, дошло, в чем дело, все тело мое пронизала дрожь.

Я ослеп.

Я взревел в ярости. Затем, вновь услышав голос кукушки, я отбросил прочь одеяло. Несмотря на слабость, я заставил себя встать с тюфяка, оттолкнул руку Бранвен, которая пыталась меня остановить. Шатаясь, я пошел по каменному полу навстречу птице.

Я споткнулся обо что-то и, рухнув на пол, ударился плечом. Вытянув руки, я нащупал лишь камни — холодные и безжизненные, как могильные плиты.

Голова у меня закружилась. Я чувствовал, как Бранвен помогает мне подняться на ноги, слышал ее приглушенные рыдания. И снова я оттолкнул ее и неуверенно двинулся вперед; мои вытянутые руки уперлись в каменную стену. Голос кукушки раздавался откуда-то слева. Пальцы моей левой руки нащупали окно.

Я ухватился за подоконник, подтянулся поближе. Прохладный воздух обжег мне лицо. Птица куковала так близко, что мне казалось, будто я могу прикоснуться к ней, вытянув руку. В первый раз, наверное, за несколько недель лицо мое ласкали солнечные лучи. Но как ни пытался я разглядеть солнце, я не видел его.

«Оно скрыто. Весь мир скрыт от меня» .

Ноги у меня подкосились, я повалился на пол, ударился головой о камни. И заплакал.

Недели тянулись, складываясь в месяцы, а я по-прежнему корчился в муках под сводами храма Святого Петра. Жившие при храме монахини, тронутые благочестием Бранвен и моими страданиями, открыли для нас двери своего святилища. Все сочувствовали женщине, которая целыми днями молилась или ухаживала за своим больным ребенком. А что касается самого ребенка — они старались меня избегать, и меня это вполне устраивало.

Дни мои были черны — тьма стояла у меня перед глазами, тьма поселилась у меня в душе. Я чувствовал себя подобно грудному младенцу, я едва способен был ползать по холодной каменной комнате, которую мы делили с Бранвен. Я знал на ощупь все четыре ее твердых угла, неровные полосы штукатурки, соединявшей камни, единственное окно, у которого я часами стоял, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь. Но вместо этого окно служило для меня орудием пытки — сквозь него доносился жизнерадостный голос кукушки, слышался далекий шум рыночной площади Каэр Мирддина. Иногда я чувствовал запах готовящейся пищи из соседнего дома, аромат цветущего дерева, который смешивался с запахами тимьяна и корней бука, поднимавшимися над столиком у изголовья Бранвен. Но я не мог выйти, не мог побродить по городу. Я был пленником, навеки заключенным в темницу своей слепоты.

Два или три раза я осмеливался покинуть комнату, на ощупь открывал тяжелую деревянную дверь, углублялся в лабиринт коридоров и комнат, тянувшийся за ней. Внимательно прислушиваясь к эху собственных шагов, я обнаружил, что могу судить о длине и высоте коридоров и размере комнат.

Однажды я наткнулся на лестницу с сильно вытертыми каменными ступенями, за долгие годы превратившимися в чаши. Осторожно ощупывая стены, я спустился, открыл какую-то дверь и оказался в саду, на свежем воздухе, напоенном ароматами цветов и трав. Ноги мои коснулись мокрой травы, теплый ветер подул мне в лицо. Я вдруг вспомнил, как это прекрасно — гулять на свободе, идти по траве, под солнцем. Затем я услышал пение монахинь, доносившееся из монастыря. Я пошел быстрее, желая найти их, и внезапно врезался в каменный столб с такой силой, что упал на спину, в небольшую лужу. Пытаясь подняться, я поскользнулся на каком-то камне, потерял равновесие и стукнулся о колонну левой стороной лица. Я лежал на каменных плитах, покрытый синяками, окровавленный, с сорванными повязками, и всхлипывал, пока Бранвен не нашла меня.