Энтони Варенберг - Рыжая Соня и Врата Немедии

Сагара коленом подтолкнула тело — оно опрокинулось, перевернулось и ногами вверх тоже упало в воду, медленно поплыло вслед за головой, и вскоре затонуло.

На проволоке не осталось ни следа крови. Берег был спокоен и чист. Река продолжала свое безмятежное течение, глупые птицы так же кричали в небе и ударяли крыльями в листву.

Девушка обернулась к Осенней Луне — на ее очаровательно нежном лице читалась тихая радость.

Она смотрела на своего боевого друга в упор, но, без всякого сомнения, видела совсем иные черты.

«За тебя, мой повелитель», — не сказала, но только шевельнула губами она, а у Таймацу заныло сердце от любви и ревности, он замер, любуясь Сагарой. Она сделала ему знак, что путь свободен… и на этом сон всегда заканчивался.

Повторяющееся видение не продолжалось картинами последовавшей затем короткой яростной схватки с не ожидавшими нападения мятежниками. Кажется, их было не больше десятка, теперь уже пелена лет заслонила точное число: сколько отрезанных голов они тогда принесли к ногам Асикаги, Таймацу не помнил.

Только эпизод на берегу повторялся в его снах, и они были куда ярче того, что произошло в действительности.

А тогда, расставшись с Сагарой, Осенняя Луна возвратился в монастырь. Он медленно шел мимо клетки, в которой держали круглоглазого, и зверь узнал Таймацу: его мерзкая волосатая морда невообразимо искривилась. Молодой послушник подумал, что же это такое, и решил, что животное попыталось ему улыбнуться.

…Просто невероятно! Вопреки усиленной медитации, его мысли все чаще возвращались к круглоглазому.

Таймацу это не нравилось: они нарушали его внутреннюю гармонию.

Зверь не стоил того, чтобы о нем думать. Но молодой послушник все чаще задерживался возле клетки.

Осенняя Луна никогда никому бы в этом не признался, но ему было жаль круглоглазого. Когда он однажды протянул к нему руку, тот забился в угол и закрыл голову руками. Зверь привык, что его постоянно бьют. Все его тело покрывали ужасные язвы и струпья.

Лучше бы он умер, подумал Таймацу. Но, видно, даже смерти он был настолько противен, что она брезговала забирать его себе. А я, подумал Осенняя Луна, а я — разве моя душа не в таких же язвах, и разве мне легче от того, что они невидимы миру? Без Сагары, без всякой надежды когда-нибудь соединиться с нею он сам страдал ничуть не меньше, чем пленник.

И Таймацу совершил безумный поступок. Ночью он открыл клетку, вывел пленника, взявшись за прикрепленную к ошейнику цепь, и пошел с ним к реке.

Загнав круглоглазого в воду, молодой послушник вымыл его, а потом смазал его раны составом, успокаивающим боль.

Он совершал большой грех перед монастырем, расходуя на недостойную тварь бесценные снадобья, изготовленные по тайным рецептам, — это все равно что бросать шелудивому псу жертвенную еду, но Осенняя Луна отчего-то не мог поступить иначе. Его голова оказалась не в ладу с сердцем. Таймацу заставил пленника лечь, положил его голову к себе на колени и, вывернув веки, очистил его глаза от гноя и личинок.

Осенняя Луна совершал и этот грех, но что-то в нем точно знало, что он поступает правильно.

— Благодарю, — сказал ему круглоглазый. — Пусть боги хранят тебя, брат.

То были первые слова на чужом языке, которые услышал Таймацу, и, конечно, он не ведал их значения, но безошибочно постиг суть.

Теперь тот, кому он оказал милость, притягивал к себе молодого послушника, словно магнит — металл. Он делился с пленником собственной скудной пищей, лечил его, разговаривал с ним и все больше убеждался, что перед ним вовсе не зверь, а такой же человек, как и он сам. Это открытие потрясло Осеннюю Луну. Так стерлась его первая Разделяющая Черта.

Так молодой послушник сам стал отверженным.

Потому что Таймацу стало известно, что настоятель монастыря приказал использовать пленника для отработки приемов ведения допроса. Это было куда хуже, чем тренировки. Любой Призрак в совершенстве владел умением развязывать языки, и сам Осенняя Луна учился этому точно так же — на рабах и пленных.

Он знал, как буквально разрезать жертву на множество маленьких кусочков, при этом заставляя ее оставаться в сознании. Как вывернуть по одному все суставы тела или много часов подряд полосками сдирать кожу. Таймацу был мастером в таком деле, как, впрочем, и во всем, чему его обучали.

Но теперь это касалось Хаяросоку, так Осенняя Луна называл пленника, хотя у того было, конечно, другое имя.

То, которое дал ему молодой послушник, означало «пламя свечи на ветру». И он не хотел, чтобы это слабое пламя погасло.

Просить за Хаяросоку он не мог. За отступничество, за то, что осмелился вступиться за «тварь», Таймацу рисковал поплатиться собственной жизнью.

Он мог помочь несчастному единственным способом — самому убив его, быстро и не причиняя лишних страданий. В конце концов, круглоглазый все равно был обречен.

Наверное, Осенняя Луна так бы и поступил, но все обернулось по-другому. Ибо об его тайных визитах к Хаяросоку стало известно, и молодой послушник немедленно предстал перед судом. Список его преступлений оказался таким длинным, что для Призрака не осталось никакой надежды на помилование. Такого, как он, не могли попросту изгнать, Таймацу был слишком опасен и слишком много знал. Понимая безнадежность своего положения, Осенняя Луна, которому терять было нечего, твердил одно и то же: «Я помогал ему, потому что он — человек».

Таймацу открыто святотатствовал и нисколько не боялся казни.

Сознание собственной правоты делало его еще мужественнее, нежели молодой послушник был до сих пор. Даже когда его лишили имени и плевали в лицо те, кого он считал своими братьями, Осенняя Луна не изменил своей новой вере.

В ночь перед казнью Таймацу удалось сбежать — все-таки годы упорного труда не прошли даром. Он был лучшим даже среди Призраков, невероятно везучим, и умел выходить невредимым из совершенно немыслимых передряг.

Хаяросоку он взял с собой и тащил его семьдесят лиг по непролазным джунглям, шепча только ОднО слово: «Держись!»

И круглоглазый ему верил. Он терял сознание и вновь приходил в себя.

А перед глазами постоянно было болото или темно-зеленые маслянистые листья, толстые, как змеи, лианы, сквозь которые косыми лучами пробивалось солнце.

«Брось меня, — умолял Хаяросоку, — вдвоем мы не выберемся».

«Помолчи», — коротко отвечал Осенняя Луна, уже знавший несколько слов на чужом языке, и продолжал волочить его на себе сквозь джунгли.

О том, что с ними сделают, если догонят, Таймацу старался не думать…

Они шли через болота, блеклую гладь мутной, зацветшей воды, кое-где разорванную узкими языками земли и песка, гнилую топь, то покрытую зеленой ряской, то красноватой и ржавой, как запекшаяся кровь.