Тарас Витковский - Самозванец. Повести и рассказы

— Я никому не рекомендую есть мясо, — говорила Дикая Женщина, — это отвратительно влияет на карму. И на мозги. Вот Шура — нс ест мясо, поэтому такой умный. Просто ужас, какой он умный!

Морозов, закусывавший в этот момент бифштексом, свекольно побагровел.

Гости усердно говорили на всякие праздничные темы и чествовали кандидата. На Настеньку они будто бы не обращали внимания, но Виталик ловил взгляды откровенно сочувственные.

— Мне кажется, с ней что-то происходит в последнее время. Кризис какой-то. Я не понимаю! — Виталик отчаянно вздохнул.

— Да брось, чего ж тут непонятного, — бурчал Морозов. — Бабе рожать пора...

— Тебе как хирургу свойственны радикальные меры, — сказал Виталик. — Но она на это нс пойдет ни за что.

— В том-то и беда... Эх... Слушай, я уезжаю скоро. Хотелось бы с тобой еще погулять...

— Успеем, что ты, конечно... — Виталику хотелось заплакать. От сочетания вкуса «оливье» со вкусом шампанского в голове рождались какие-то новогодние аллюзии, хотя по улицам давно гулял март. И от этого несоответствия тоже было нехорошо на душе. Было смутно.

Родствен ник-индус принес на блюде салат. Было слышно, как он предлагает его Настеньке. Та придирчиво ковыряла в салате вилкою.

— Ну. сойдет, — молвила она милостиво и тут же потянулась за водкой снова. Опрокинув стопочку, она с вызовом рыгнула и заговорила уже заплетающимся языком: — Я вижу, среди нас есть черножопые? Это отвратительно!

Виталик в панике глянул на индуса. Тот сделал вид, что не расслышал. Но Дикая Женщина продолжала витийствовать:

— Куда ни придешь — везде одни черножопые! Теперь их пропускают в порядочное общество. Знаете, почему?

Никто не знал. Во всяком случае ей нс отвечали. Виталик вдруг остро почувствовал, как мутнеет перед ее глазами узор рыжих обоев, как горько у нее во рту и как ей стыдно перед всеми этими незнакомыми людьми, которые сейчас начнут откровенно над ней потешаться.

— Потому что они все — жиды! — сказала Настенька. От такого неожиданного вывода Морозов только крякнул.

— Сейчас я ее убью, — прошептал Виталик.

— Только нс здесь, — умоляюще произнес Шура.

— Жиды, жиды, я совершенно точно знаю, — не унималась Дикая Женщина. — Эй, черножопый! Манишьма?

Родственники Морозова продолжали говорить между собою, только чуть громче.

— Надо что-то предпринять, — сказал Виталик. Морозов топорщил усы.

— Чего молчишь? Хабн зи поц, ты, чурка! Эй вы, я с вами разговариваю!

— Вам чего, девушка? — мягко спросила мама Морозова.

— Где тут у вас клозерватет? — тоном ниже, но все еще громко поинтересовалась Настенька и попыталась встать. Блюдо с салатом вдруг подскочило, и его содержимое оказалось вокруг стола. Настенька лихо подбоченилась, но как-то неожиданно начала падать. Фужер, словно живой, поскакал на своей ножке к краю стола и спрыгнул оттуда.

Никому ни слова не говоря, Виталик выволок Настеньку в прихожую и там тщательно упаковал ее в дубленку. А на нес нашла временная покорность — она только хлопала глазами, прислонившись к стене.

— Уже уходите, ребята? — осведомилась морозовская мама.

— Извините нас, — произнес Виталик. — Все было очень вкусно.

И они вышли в мрачный и гулкий подъезд. Дикая Женщина села на лестнице.

— Вызови лифт! — затребовала она.

— Здесь нету лифта, — сказал Виталик. — Вставай давай.

Все еще покорно Настенька позволила довести себя до станции «Кантемировская». Но в самом метро началась свистопляска.

— Командир, брось меня! — визжала она, повиснув на его шее.

— Идем-идем... две пересадочки всего... — говорил Виталик, как гипнотизер.

В вагоне ее рвало. Потом ее вырвало на платформе кольцевой станции. Затем она упала с эскалатора и порвала колготки.

— Я дойду сама-а! — чуть не пела она. — А ты — катись! Мне такие провожатые не нужны! Чего ты молчишь? Меня оскорбляли весь вечер, а ты молчал! Педик! Все слышали? Он — педик!

— Никто не думал тебя оскорблять, — зачем-то возражал ей Виталик и волок дальше.

— Конечно, я — б...дь, но я женщина порядочная. А у тебя прописки нет. Милиция!!! У этого педика нет прописки!

Более всего на свете Виталику хотелось ударить ее. С хрустом. А потом свернуть ей шею и долго пинать по платформе туда-сюда бессмысленный манекен с окровавленной физиономией.

Настенька наблевала ему на новенькие ботинки, которыми он очень гордился. «Это она нарочно!» — подумал Виталик со злобой. Но Дикая Женщина уже совершенно обмякла и впала в прострацию.

Оказавшись на свежем воздухе, Настенька приободрилась и шла в общем даже твердо. Только через каждые несколько шагов начинала громко отхаркиваться. Да и Виталик, отдышавшись, перестал злиться. Ему хотелось думать о другом. «Весна уже. И Шурка уезжает. Наверное, и мне стоит чем-то заняться... А эта дура больше не придет. Она назавтра сгорит от стыда и нс придет больше...» — так думалось ему.

Дверь им отворил Рогожин.

Молча он подхватил падающую супругу и, тихо обронив Виталику «проходи на кухню», утащил се в комнату.

На кухне Виталик, поглядывая в окно, думал: «А что, собственно, мне здесь делать?» Нужно было уйти, даже по-английски, но мешало отсутствие видимой точки, какой-то итоговой интонации.

На плите басом засвистал приземистый чайник. Виталик повернул тугую ручку. «Сидел тут, паинька-зайчик. К приходу женушки чай согревал. Как трогательно», — думал Виталик. В груди его ворочалась жирная холодная амфибия.

— Давай пить чай, — сказал Рогожин, возникая, как белое бесшумное привидение. Он был, как и в день их знакомства, все в той же байковой распашонке без пуговиц.

— Давай, — неожиданно для себя согласился Виталик.

Кухня была просторной и какой-то слишком чистой. На плите, кажется, ничего, кроме чайника, никогда не стояло. Холодильник девственно белел, большой, как главпочтамт.

Нужно было что-то сказать, и Виталик сказал:

— Ты извини, я недоглядел... Как-то быстро она напилась.

Рогожин вяло махнул рукой:

— Брось. Она пьет уже три дня. Скоро пройдет, так-уже бывало.

— А почему ты ей позволяешь?

— Поди ей запрети. Ты пробовал?

Виталик хмыкнул.

Рогожин отпил из своей чашки и сказал:

— Я в принципе тебе даже благодарен. Ты благотворно на нес влияешь. После свиданий с тобой она чаще улыбается, меньше нервничает... Я ведь сильно ей недодаю.

Произнося эти, с точки зрения Виталика, нелепые и постыдные вещи, Рогожин оставался вялым и сереньким. Только нечто похожее на вселенскую усталость проступало иногда в его скучном голосе.

Он продолжал:

— В конце концов, раз ей лучше, почему я должен протестовать? Эмоции — моя слабая сторона. Я всегда опасался разных чувственных шквалов и бурь. А Настеньке они очень нужны...