Тарас Витковский - Самозванец. Повести и рассказы

— И поэтому, когда она нашла мальчика для битья на стороне, ты был только рад, — глухо произнес Виталик.

На кухне становилось сумрачно. Совсем рядом за окном горели окна другого дома — в одном из них женщина в розовой комбинации гладила белье.

— Зачем ты так? Разве тебе нехорошо с ней? — спросил Рогожин.

— Да нет, почему. Бывало хорошо.

— Она, конечно, трудный человек, — согласился Рогожин. — Но такой, такой... замечательный! Я очень ее люблю и хочу, чтобы ты это знал.

— Спасибо за чай. Мне пора... — сказал Виталик и встал.

В прихожей, тесноватой для этой квартиры, Рогожин как-то неловко суетился и мялся. Когда Виталик закончил завязывать шнурки, муж Дикой Женщины протянул ему конверт.

— Что это? — изумился Виталик и заглянул внутрь. — Ого, баксы?

— Тут двести, — сказал Рогожин. — Вернешь, когда сможешь.

— Двести долларов — раз. Двести долларов — два. Двести долларов — три. Продано! — весело сказал Виталик. сунул конверт в карман и вышел.

В лифте ему стало смешно. «Нет, ну это чудеса просто. — заявил он. — Ай-ай-ай!»

В подъезде под батареей отопления дремал крупный дымчатый кот.

— Обет целомудрия я уже принял, — сообщил коту Виталик. — Теперь приму обет бедности.

Номер квартиры Рогожиных был «184». Виталик отыскал их почтовый ящик и опустил в него конверт. Ему хотелось написать на нем какое-нибудь оскорбительное слово, но в последнее мгновение он воздержался.

Вечерок в целом был приятным. Сумрак, в отличие от зимнего, был мягче и нежнее. Виталик, покуривая, шагал к метро.

— Страсть к эффектным жестам меня еще подведет, — говорил он себе, улыбаясь. И разглядывал мерцающие окна многоквартирных домов-башен. Между ними стояли дома-корабли, дома-бастионы... Согни сверкающих домов и тысячи окон: окна-глаза, окна-слезы, окна — сигаретные огоньки. Окна-мотыльки, окна свечки. Холодные и теплые окна. Окна, обещающие путнику приют и ужин. Окна казенные.

«И ни за одним из них нет человека, который думал бы сейчас обо мне», — подумал Виталик, но без грусти, а просто констатируя факт.

А в безлюдном по-вечернему вагоне метро, следя за печальными траекториями пустой пивной бутылки, катавшейся по полу, он спрашивал себя: «А не упиваюсь ли я сейчас этим состоянием? В самом ли деле мне бывает больно, не валяю ли я дурака перед самим собой? И если так, то чем самый распоследний дивнюк хуже меня? Их „нечеловеческая” трагедия рассчитана на какое-то количество зрителей, а я выхожу сам себе актер и клакер».

— Стоп! — рявкнул «сосед» над самым его ухом.— Ты что, забыл, что ли? Ну именно, именно так! Мы же с этого и начинали... Увлекся ты, приятель.

— Да, я увлекся, — признался Виталик. — А как мне было нс увлечься? Я уже было почувствовал, как у меня получается с ними со всеми взаимодействовать, я переписал на свой лад некоторые их правила, я...

— Ты хочешь сказать, что нашел себя? — хихикнул «сосед». — Здесь и сейчас?

— Ну... да... — пробормотал Виталик. — Где же тут ловушка-то?

— А ловушка, дорогой мой, чрезвычайно проста.

— Не понимаю, хоть убей! — воскликнул Виталик горячо.

— Да ты по сторонам-то погляди, — глумливо сморщился «сосед» и исчез. После него на сиденье осталось липкое белесое пятно, как от растаявшего мороженого.

Поезд, плавно раскачиваясь, пролетал над мостом. Мелькали огни, огни, а внизу сонная река, через силу шевелящая льдинами трупного цвета, чернела у самых берегов. И такое блаженное чувство покоя вдруг охватило Виталика, такое молчаливое торжество, что о «соседе» он и думать забыл.

Перед ним, в сизых лесных тенях, лежала тропа, чуть присыпанная хвоей. Конь ступал по ней спокойным шагом, мерно позвякивая серебряными пряжками на сбруе. Сверху, в прорези древесного полога, падали зеленоватые лунные лучи, подолгу задерживаясь в хлопьях тумана у самой земли. Уютно тянуло дымком, и где-то в стороне, заслышав путника, настораживались у дремлющих костерков лесные бродяги, всегда готовые схватиться за нож или дать стрекача.

Перекликались в чаще сторожевые совы, а время от времени, словно разбуженная ими, какая-то другая птица вдруг начинала сердито и неразборчиво бормотать и хныкать.

Овраги дышали сыростью, настоянной на прелых листьях. Оттуда мерцали иногда холодные глазки гнилушек.

Иногда ему казалось, что кто-то сзади мягко обхватывает его за шею, но это всего лишь ветер, запутавшись в складках плаща, пытался освободиться.

— Хорошо-то как, Господи! — сказал Виталик и без всякой нужды покороче подобрал поводья.

— ...И все же я убежден, что это и в самом деле уже не люди, — говорил Виталик. — Будто и впрямь, по предсказанию братьев-фантастов, человечество поделилось на две неравные части.

Ложкин с отсутствующим видом поглядывал в окно.

А метель то густела, то, напротив, становилась редкой и ленивой, повинуясь капризам невидимого дирижера. Дирижер же этот, во фраке с продранными локтями и без манишки, был совершенно безумен. Из нежнейшего пиано он вдруг с головой срывался в неистовое крещендо, презрительно игнорируя всяческие адажио и скерцо.

Ложкин, следя за этой беззвучной увертюрой, вытягивал губы трубочкой или таинственно улыбался. Он светел и загадочен был сегодня.

— Конечно, — продолжал Виталик, — во вселенском масштабе никакой катастрофы нс будет. Будут только маленькие трагедии. А кого они интересуют?

Внизу, в метели, ходит по кругу шарманщик и крутит медную ручку. На шляпе его покачиваются огромные бумажные цветы.

— Это — поколение, Ложкин, — говорит Виталик. — Поколение, обозначенное эльфийской руной. Ты подумай: через десяток лет дивные будут везде — в политике, в бизнесе, в искусстве... С порогов своих приемных по еле видимым признакам они будут вычленять «своих», отбрасывая или не замечая чужаков.

— Эльфийско-масонский заговор? — осведомляется Ложкин.

— Напрасно ты смеешься, — кипятится Виталик. — Вот, послушай...

Под окном появляется дама в гигантской розовой шляпе. Она протягивает шарманщику грош, а тот, нс замечая подношения, все ходит и ходит по кругу. Дама зябко поводит плечами — прохладно в метели, снег ложится на кисею...

Виталик повествует приятелю о своих злоключениях.

На Эгладоре, спустя два дня после происшествия в университете, к Виталику подошел неизвестный юноша в черных одеяниях. Он долго отирался рядом, приглядывался. будто мерку снимал, — и наконец отверз уста и произнес: «Я тебя астрально уничтожу!» Вот так просто, без объяснения причин.

Виталик, пребывавший тогда в самой пучине депрессии, дал неизвестному в ухо. Тот, поднявшись с земли, тотчас скрылся.

А на следующий день, по дороге в редакцию, Виталик обнаружил в подкладке кармана своего пальто тринадцать черных «цыганских» иголок. Было очень больно и очень глупо.