Мари Бреннан - Чтоб никогда не наступала полночь [litres]

Однако Уолсингем отрицательно покачал головой.

– Возможно, дойдет и до этого, но не сейчас. Подозреваю, причина – здесь, при дворе. Фицуильям – человек Берли. Сомнительно, чтоб Берли подстрекнул его к подобному, но что, если от меня ускользают какие-то межфракционные игры? Прежде чем посылать вас куда-либо, я велю вам присмотреться к двору. Кто проявляет интерес к Ирландии? Кто составляет петиции касательно ирландских дел, еще не дошедшие до Тайного Совета?

– Но, может, это вовсе никак не связано с Ирландией? Возможно, цель удара только в Перроте, а Фицуильям – просто самое подходящее орудие?

На это Бил согласно закивал, но Уолсингем вновь отрицательно покачал головой.

– Не думаю. Разумеется, насчет всего, касающегося Перрота, также держите глаза открытыми, но главное – Ирландия. Ищите все, что я мог упустить.

– Слушаюсь, сэр, – отвечал Девен, потянувшись за сброшенным дублетом.

– Все, что я мог упустить, – повторил Уолсингем, пока Девен поспешно продергивал шнурки сквозь петли по нижнему краю дублета и застегивал пуговицы. – Даже события давнего прошлого, случившиеся годы тому назад. Все, что бы ни удалось обнаружить.

– Слушаюсь, сэр.

Одевшись настолько, чтоб на люди показаться было не стыдно, Девен покинул кабинет. Первым делом ему предстояло отыскать Колси и привести себя в надлежащий вид, начиная с дублета: разошедшийся шов – такое, определенно, никуда не годится. Ну, а спокойный денек в приватной обстановке… похоже, с этим придется подождать.

Дворец Хэмптон-Корт, Ричмонд,

13 февраля 1590 г.

Тусклые, мрачные отсветы догоравших в камине углей едва позволяли разглядеть обстановку спальни – сундуки с одеждой и драгоценностями, кровати, заваленные грудами одеял, да убогие ложа тех, кто спал на полу.

Лежа в постели без сна, Анна Монтроз взирала вверх, в сторону невидимого в темноте лепного потолка, и вслушивалась в дыхание соседок. Вот неподалеку зазвучал легкий храп: графиню сморила дрема. Одна из прочих дам, негромко причмокнув, перевернулась с боку на бок. В камине вспыхнули на прощание несколько искр – то, не выдержав собственной тяжести, рассыпалось в золу прогоревшее полено. Спустя недолгое время храп стих: графиня уснула глубоким сном.

Безмолвная, словно призрак, Анна откинула одеяла и поднялась.

Не обращая внимания на устилавшие пол камыши, нещадно коловшие кожу босых ступней, она прокралась к двери. Дверные петли даже не скрипнули – недаром она постоянно держала их как следует смазанными. Уход ее мог бы выдать разве что негромкий глухой стук.

Полночь уже миновала, дворец почивал непробудным сном. К этому часу отправились спать даже придворные, предававшиеся запретным страстям. Однако темный плащ Анны в сей обстановке был не только символичен, но и вполне практичен, служа средоточием призванных ею несложных чар. Благодаря ему, всякий, кто мог бы бодрствовать, не увидит ее, если она сама того не пожелает.

В тонких лучах света, падавших внутрь сквозь окна, что выходили во двор, она миновала галерею и подошла к потайной лестнице, ведущей в сады. За день землю снаружи припорошил снег. Под белыми капюшонами, укрывшими плечи и головы, озаренные луной геральдические звери, возвышавшиеся по углам Тайного сада, выглядели еще фантастичнее, причудливее, чем обычно – словно застывшие на месте горгульи, готовые в любую минуту прийти в движение. Проходя мимо, Анна опасливо покосилась на них – но нет, статуи так и остались недвижным камнем.

Впереди, посреди Горного сада, в окружении деревьев, принявших под ножницами садовников образы жутких волшебных тварей, зловеще темнел банкетный домик. За ним, в отдалении, что-то бормотали самим себе укрытые тонким льдом воды Темзы.

Над самым берегом реки, в тени Водяной галереи, ее ожидали.

– Вы опоздали.

Не желая утруждаться воссозданием чар, Луна предпочла сохранить облик Анны Монтроз. Однако мыслить по-человечески ей было незачем, и посему она стояла на обледенелой земле босиком, а распахнутый плащ ее вольно развевался на ветру, что дул от реки.

– Нет, я пришла вовремя, – возразила она, и в тот же миг, как по заказу, звонарь в часовой башне дворца начал отбивать второй час после полуночи.

– О… виноват, – с хищной улыбкой сказал Видар.

Видар? Зачем он здесь? Обычно он присылал хлеб с каким-нибудь служкой из гоблинов. Что ж, доставлять ему удовольствие, спрашивая об этом, Луна не станет: по всей вероятности, ответ она вскоре узнает и без того. Посему она просто протянула руку.

– Будьте любезны. Действие прежнего почти на исходе.

Но Видар даже не шелохнулся – что, впрочем, ее совершенно не удивило.

– Так что же с того? Если только вы не полагаете, будто из реки сию минуту выскочит поп и именем своего небесного господина велит вам: «Изыди!», немедленное разоблачение вам не грозит.

Пару месяцев назад, сославшись на захворавшую родственницу в Лондоне, Луна сумела урвать себе несколько дней одиночества. Эти-то дни, проведенные в истинном облике, и позволили изменить режим: хлеб гоблины приносили по пятницам, но съедала она его по вторникам. Однажды такой запас времени может оказаться жизненно важным. Однако Видар обо всем этом не знал, оттого-то она, услышав, как он едва не помянул при ней Господа смертных, и изобразила подобающее случаю беспокойство.

– Госпожа может проснуться и обнаружить мое отсутствие, – пояснила она, уклоняясь от Видаровой колкости. – Мне лучше не медлить.

Видар лишь пожал костлявыми плечами.

– Скажете ей, что ускользнули на романтическое свидание со своей смертной игрушкой. Или придумаете что-нибудь еще. Что вы там ей солжете, мне дела нет.

Поудобнее прислонившись спиной к кирпичной кладке Водяной галереи, он скрестил руки на узкой груди.

– Что вы имеете сообщить?

Луна спрятала протянутую руку под плащ. Вот, значит, как… Тоже неудивительно: наверняка не одна она поставляет владычице Халцедонового Двора сведения о смертных, однако, если Видар счел дело настолько спешным, что сам явился сюда, это что-то да значит. Обычно он, подобно своей госпоже, которой изо всех сил старался подражать (и которую, в конечном счете, намеревался низвергнуть), избегал покидать надежные стены Халцедонового Чертога.

– Сэр Джон Перрот обвинен в измене, – заговорила она так, будто Видар об этом еще не знает. – Перрот – политическая креатура Уолсингема, и посему главный секретарь Елизаветы начал действовать в его защиту. Девену поручено выяснить, кто проявляет интерес к ирландским делам, и с какой целью.

О том, что и Девен, и Уолсингем пребывают в Ричмонде, она предпочла умолчать. На днях графиню Уорик вызывали туда, к королеве, только поэтому Луне и посчастливилось узнать о новом задании Девена; Видар же, узнав, сколь редко она встречается с ним, был бы недоволен. Девен – единственное звено, связующее ее с Уолсингемом. Без него ей почти ничего не добиться.