Мари Бреннан - Чтоб никогда не наступала полночь [litres]

Видар забарабанил острым кончиком ногтя по драгоценной пряжке на рукаве дублета.

– Не просит ли ваша игрушка докладывать обо всем, что слышите?

– Нет, но он знает, что я сделаю это и без просьб, – ответила Луна, оторвав взгляд от ногтя, постукивавшего по пряжке, и глядя Видару в лицо – во впалые глаза, скрытые тенью. – Обвинение – наших рук дело?

Ноготь Видара замер.

– Вы здесь затем, чтоб выполнять повеление королевы, а не задавать вопросы, – сказал он.

Чем устранение Перрота может помочь переговорам Инвидианы с ирландскими дивными? Об этом Луна даже не догадывалась, однако Видарова попытка уклониться от ответа наглядно свидетельствовала: может.

– Чем лучше я понимаю намерения королевы, тем лучше могу служить ей.

Услышав это, Видар рассмеялся – язвительно, но от души.

– Какая очаровательная мысль – понять намерения королевы! Жизнь среди смертных внушила вам оптимизм, граничащий с глупостью.

Луна досадливо поджала губы, но тут же вновь приняла безмятежный вид.

– Тогда нет ли у вас для меня указаний? Или мне просто слушать и докладывать?

Видар призадумался, и это также кое о чем говорило: в этом деле Инвидиана предоставила ему некоторую самостоятельность. Выходит, он явился сюда не просто как вестник. Вот и ответ, отчего этой ночью хлеб ей принес Видар, а не гоблин.

Эти сведения Луна припрятала на будущее, в копилку скудных знаний.

– Ищите заинтересованные стороны, – осторожно, глубокомысленно ответил Видар. – Составьте им реестр. Чего желают, зачем, какие услуги готовы оказать взамен.

Значит, согласие с ирландскими дивными еще не достигнуто – в ином случае Луне велели бы искать дружбы с определенной фракцией. Быть может, обвинения в адрес Перрота – попросту демонстрация силы Инвидианы, призванная убедить ирландскую сторону в ее способности выполнить обещания?

Этого Луна, пребывая здесь, выяснить не могла, а леди Нианна – даже в самом дружеском расположении духа – никак не могла осведомлять ее обо всем происходящем при дворе. Что говорить, жить среди смертных, близ самого сердца Двора Тюдоров, купаясь в его величии, но не застревая в его тенетах, да еще наслаждаясь иллюзией свободы от куда более изощренных интриг Халцедонового Двора, очень и очень приятно, вот только ни на минуту нельзя забывать: все это только иллюзия. Безопасности нет нигде. И если это хоть раз ускользнет из ее мыслей… тогда-то она и узнает, что значит действительно выпасть из фавора.

– Что ж, хорошо, – с толикой скуки в голосе ответила Луна (пусть полагает ее невнимательной и беззаботной: когда тебя недооценивают – это только на пользу). – Ну, а теперь, будьте любезны, мой хлеб.

Поначалу Видар даже не шелохнулся. Уж не намерен ли он вымогать какой-либо службы сверх уговора? Но, стоило Луне подумать об этом, Видар сунул руку за пазуху и вытащил из-под плаща небольшой узелок – нечто, завернутое в бархат.

– Я хочу, чтоб вы съели его немедля, на моих глазах, – сказал он, удерживая узелок в паре дюймов от ее руки.

– Разумеется, – спокойно, разве что с легким удивлением отвечала Луна.

Для нее никакой разницы не было: прибавленная неделя защиты отнюдь не сведет на нет благотворного воздействия предыдущей порции. Должно быть, Видар заподозрил, что она не съедает хлеб, а откладывает про запас. Как Луна и поступала – но понемногу и с величайшей осторожностью. Чтобы беспечное воззвание к Богу разрушило ее чары? Нет, этого ей вовсе не хотелось!

На сей раз хлеб оказался черствым, да вдобавок непропеченным. Кто бы ни выбирал его из взимаемого с сельских дивных оброка – Видар, Инвидиана или кто-то другой, – очевидно, он намеревался нанести ей оскорбление. Однако, будь хлеб хорош или плох, дело свое он сделает, и посему Луна, пусть безо всякого удовольствия, но проглотила семь кусочков вязкого мякиша.

Едва с хлебом было покончено, Видар оттолкнулся спиной от стены.

– Отныне в реке будет ждать драка [22] В английском фольклоре драки – водяные духи, завлекающие в свои подводные жилища женщин, превратившись в деревянное блюдо или чашу, плывущую по воде. . Узнав что-либо важное, сообщите об этом немедля.

Вот тут Луне не удалось полностью скрыть изумления.

– Как прикажете, милорд, – ответила она, склонившись в глубоком реверансе.

К тому времени, как она выпрямилась, Видара и след простыл.

Ричмондский дворец, Ричмонд,

3 марта 1590 г.

Сколь ни хотелось Девену представить Уолсингему потрясающее откровение в оправе из золота, украшенной рассыпным жемчугом, после двух недель изучения ирландского вопроса пришлось признать себя побежденным.

Нет, дело было не в том, что узнать ничего не удалось – напротив, за это время он узнал о затейливых политических водоворотах, схлестнувшихся вкруг соседнего острова, куда больше, чем ожидал. Включая сюда и кучу сведений об ирландском графе Тироне, и некоторые тонкости касательно графств провинции Ольстер, и о кое-каких уходивших корнями в далекое прошлое спорах, в которые были замешаны и сэр Джон Перрот, и нынешний Лорд-Представитель, Фицуильям.

Но все это не прибавляло к тому, что Уолсингем, несомненно, уже знал, ровным счетом ничего.

Посему Девен и выложил господину все узнанное в надежде, что главный секретарь отыщет в собранных сведениях нечто, ускользнувшее от него самого.

– Я продолжу прислушиваться, – сказал он напоследок, стараясь вложить в эти слова побольше пыла и целеустремленности. – Возможно, я что-либо упустил.

Ради сего совещания он был впервые допущен в личные покои Уолсингема. Особой роскошью они не блистали: о финансовых затруднениях, с коими пришлось столкнуться главному секретарю, Девен слышал от Била. Что многие здесь сидят в долгах, он понял еще в первые дни при дворе, но откровение о финансовом положении Уолсингема навсегда избавило его от иллюзий, будто самое тяжкое бремя ложится на амбициозных молодых людей вроде него самого. В сравнении с десятками тысяч фунтов долга перед самою Короной какая-то пара сотен, одолженная у некоего ювелира, бледнела, меркла, превращалась в сущий пустяк.

Конечно же, сама Елизавета также пребывала в долгу у целого ряда разных особ: так уж устроен мир – по крайней мере, придворный.

Однако и в бедности Уолсингем вовсе не жил. Мебель в покоях, как и одежда главного секретаря, была скромна, но превосходно сработана, а комната – хорошо освещена свечами и пламенем камина, прогонявшим прочь промозглую сырость. Сидевший на табурете у огонька, напротив Уолсингема, Девен выжидающе умолк. Заметит ли господин что-либо, не замеченное им самим?

Уолсингем поднялся и, сцепив за спиною руки, прошелся по комнате взад-вперед.