Лорд Дансейни - Рассказы сновидца

Позади меня в унылой стене, на которой море оставило пучки зеленых водорослей, открылись темные туннели и тайные узкие проходы, забранные решетками. Из них, наконец, крадучись, спустились крысы, чтобы растащить меня на куски, и душа моя возрадовалась и поверила, что теперь уж выйдет на волю из проклятого тела, которому отказано в погребении. Вскоре крысы немного отбежали и зашушукались между собой. Больше они ко мне не подходили. Я понял, что проклят даже крысами, и снова попытался заплакать.

Вновь вернулся прилив, и затопил мерзкий ил, и скрыл от моего взгляда брошенные дома и забытые вещи, и моя душа успокоилась на время в усыпальнице моря. А потом прилив снова покинул меня.

Так он приходил и уходил много лет. Потом меня нашел Совет графства и устроил мне пристойные похороны. Это была первая могила, где я смог уснуть. В ту же самую ночь друзья пришли за мной. Они выкопали меня и снова положили в мелкое углубление в иле.

В течение многих лет вновь и вновь мои останки хоронили, но всегда за похоронами следил один из тех, кто, как только наступала ночь, являлись, выкапывали меня и относили в мелкую яму в иле.

И вот наконец умер последний из людей, которые так ужасно поступали со мной. Я услышал, как его душа пролетела над рекой на закате.

И я снова обрел надежду.

Какое-то время спустя меня снова нашли, и снова перенесли из этого не ведающего покоя места, и похоронили в глубине священной земли, где моя душа снова начала надеяться, что сможет отдохнуть.

Тотчас же пришли люди в плащах и с факелами, чтобы вернуть меня назад в ил, ибо это превратилось в традицию, стало обрядом. И все брошенные вещи злорадствовали в потемках сердец своих, когда видели, как меня несут обратно, потому что они исходили завистью ко мне, когда я покидал ил. А плакать я не мог.

Годы текли к морю, где ходят черные суда, целые века исчезали в нем, а я продолжал лежать, не имея причины надеяться и не осмеливаясь питать надежду без причины, боясь великой зависти разбитых лодчонок и прочих предметов, которые больше не могли плавать.

Однажды начался сильный шторм, дошедший с моря до самого Лондона, он ворвался в реку, принесенный яростным восточным ветром. И он был мощнее сумрачных приливов, и порывы его сотрясали безразличный ил. Все несчастные жалкие вещи возрадовались, смешались с теми, что были выше их, и снова поплыли вместе с величественными кораблями. Шторм вынес мои кости из их жалкого приюта, и я надеялся, что больше никогда меня не станут мучить приливы и отливы. С началом отлива шторм спустился вниз по реке и повернул на юг, домой. А мои кости он разбросал по островкам и берегам счастливых чужеземных стран. И в тот миг, когда они оказались порознь, моя душа едва не обрела свободу.

Но тут по воле луны начался прилив и свел на нет все, что сотворил шторм. Прилив собрал мои кости с берегов солнечных островов и потащил их на север, пока не донес до устья Темзы, а там неумолимо повернулся на запад, поднялся верх по реке и добрался до илистой ямы, и бросил в нее мои кости. А ил частью закрыл их, а частью оставил белеть обнаженными, потому что илу нет дела до всякого сора.

Потом пришел отлив, и я увидел мертвые глаза домов и ощутил ненависть брошенных вещей, которые не унес шторм.

И снова проходили века, прилив сменялся отливом, а одиночество забытых вещей оставалось неизбывным. Все это время я лежал там, в иле, который никогда не покрывал меня полностью и в то же время никогда не давал мне освободиться, и я жаждал великой ласки теплой Земли или уютных объятий Моря.

Иногда люди натыкались на мои кости и хоронили их, но традиция оставалась жива, и потомки моих друзей всегда возвращали их на место. Наконец суда перестали ходить по реке, меньше стало фонарей, по воде уже не сплавляли строевой лес — вместо него проплывали старые поваленные ветром деревья во всей своей естественной простоте.

В какой-то момент я почувствовал, что где-то рядом со мной пробивается стебелек травы, увидел, как мох начал покрывать заброшенные дома. Однажды над рекой пролетела пушинка чертополоха.

Несколько лет я внимательно наблюдал эти знаки, пока не уверился, что Лондон уходит. Тогда я снова стал надеяться, и по обоим берегам реки среди заброшенных, поломанных вещей вспыхнула ярость, что кто-то смеет надеяться, лежа в презренном иле.

Постепенно ужасные дома рушились, а бедные мертвые вещи, никогда и не жившие, были милостиво похоронены травами и мхами. Наконец появились майские цветы, а потом вьюнок. Шиповник вырос на возвышениях, некогда бывших верфями и складами. Тогда я понял, что восторжествовал закон Природы, и Лондона больше нет.

Последний человек из Лондона пришел к набережной в старинном плаще, таком, какие надевали мои друзья, и склонился над парапетом, чтобы увериться, что я все еще там. Потом он ушел, и я больше никогда не видел людей, они ушли вместе с Лондоном.

Спустя несколько дней в Лондон прилетели птицы — певчие птицы.

Когда они заметили меня, то стали разглядывать, а потом отлетели в сторону и заговорили между собой.

— Он согрешил только против Человека, — говорили они, — нам он зла не причинил.

— Будем к нему добры, — говорили они.

Потом они приблизились ко мне и начали петь. Был восход, и с обоих берегов реки, с неба, из зарослей, которые когда-то были улицами, неслись песни сотен птиц. По мере того как разливался свет, пело все больше и больше птиц, все больше и больше их появлялось надо мной — тысячи, миллионы поющих птиц — и наконец я уже не видел ничего, кроме трепещущих крылышек, озаренных солнцем, и крошечных просветов неба. А потом, когда весь Лондон наполнился звуками ликующей песни, моя душа восстала из костей, валявшихся в илистой яме, и стала подниматься вверх вместе с песней. И казалось, что меж крыльев птиц открылась дорога и она устремлялась все выше и выше, и одни из малых врат Рая виднелись, распахнутые, в конце ее. И тогда я понял, что ил больше не сможет удержать меня, ибо я почувствовал вдруг, что могу плакать.

В этот миг я открыл глаза в спальне своего лондонского дома. За окном в свете яркого утра чирикала на дереве стайка воробьев, а на глазах у меня еще не высохли слезы, потому что во сне человек не сдерживает своих чувств. Но я встал и широко распахнул окно и, простерши руки над маленьким садом, благословил птиц, чья песня прервала течение ужасных страшных столетий моего сна.

В лондонской ночи разлита еле уловимая свежесть — словно шальной гуляка-ветер с кентских взгорий, сбежав от своих дружков, залетел в город. Влажно поблескивает асфальт. Издалека доносится слабый стук футбольного мяча: слух в эту позднюю пору особенно чуток. Глухие удары звучат все громче, заполняя ночной воздух. И вот фигура в черном проходит мимо и вместе со стуком мяча растворяется в темноте. Где-то кончился бал. Гаснут желтые огни, затворяются двери, музыканты умолкают, танцоры расходятся по домам и исчезают в ночи, и Время возглашает: «Все это кануло в прошлое и отошло к вещам, которых больше нет».