Ольга Цветкова - Мю Цефея. Делу время / Потехе час

Несколько писем: на работу, клиентам, друзьям, чтобы не теряли, — и я мчусь на монорельсовом поезде, прислонившись влажной щекой к холодному стеклу. Тихо жужжат магнитные катушки, вагон потрясывает, и деревья за окном сливаются в однородную зеленую мазню. Что-то подобное сейчас у меня внутри: невозможность поймать конкретные ощущения раздражает. Горечь, обида, удивление, разочарование, пустота — все перемешивается в липкую массу и мешает думать.

Никогда бы не подумала, что жалкий, забитый человек, который бросил меня в восемь лет, получит второй шанс. Один из десятков тысяч — и это отец.

Я дрожу, представляя, что должно случиться. Упокоение! Семья! Радость! Мир! Гармония! Счастливый призрак понимает, что исправил ошибки жизни, и танцует победный танец. Я же, вынырнувшая из отходной ямы лицемерия, возвращаюсь домой, выполнив последний долг.

Пытаюсь наскрести по сусекам воспоминаний дочернюю любовь, чтобы суметь без отвращения погладить отца по мертвой руке. Выдавливаю улыбку, но вижу в отражении только страшный оскал, будто лицо сводит судорогой от приторной сладости лжи.

Мерзко!

Но почему же щиплет глаза?

Я сглатываю комок, закрываю веки и вижу имя — пляшущие буквы на стене. Они растут, кружатся, обступают со всех сторон, шевеля ручками-палочками, поднимают меня и швыряют в прошлое. Мерное покачивание монорельса завершает дело, и я оказываюсь там, где мне снова восемь лет.

***

Мы с папой идем по парку аттракционов, и он держит меня за руку. Золотой свет просеивается через густые кроны, щебечет малышня, щелкает попкорн. Рот измазан шоколадным мороженым, и я облизываюсь, щурясь на солнце, как довольный кот. Гордо шагаю по мощеной дорожке, стараясь не попадать на стыки плиток: подбородок задран наверх, движения изящны, как на уроке танцев. Чуть не сталкиваюсь с педальной машинкой, грожу пальцем серьезному мальчику за рулем и коротким кивком принимаю извинения его мамы.

Я совсем взрослая: первый класс остался позади, и начались каникулы. Стайка фламинго-пятерок из дневника улетела, оставив взамен теплый запах свежих листьев, горячего асфальта и сладкой ваты.

Мы отстаиваем очередь в кассу, получая веер билетов. Сегодня я богата, и они — мои деньги. Разгоряченная, я пью из фонтанчика. Впереди под жестяной крышкой на ажурных столбах показывается Автодром.

Толстая тетя открывает цепочку калитки, и вот уже руки сжимают мягкую резину руля. Рядом сидит папа, сегодня — пассажир.

— Давай, — говорит он, и я вдавливаю педаль в пол.

С тихим гулом автомобиль трогается с места. Металл капота дышит жаром, внизу шуршит плотный бампер, и мы несемся навстречу ярко-красной машинке. Тихий звук удара, и глаза ищут новую жертву. Мы кружимся, играет музыка, трещат борта. Раздается звонок, электрический двигатель вздыхает в последний раз, и все замирает.

Здесь много аттракционов: «Иллюзион», «Светофор», «Орбита», «Веселые горки», качели-лодочки. Раскачать последние у меня нет сил: помогает папа. Он сильный, и я довольно визжу, когда мы взмываем куда-то вверх и замираем, прежде чем упасть.

Надувается и лопается пузырь клубничной жвачки: сегодня я королева, и мне можно все, невзирая на диатез. Нёбо щекочут пузырьки кока-колы, хрустит на зубах сладкий попкорн, и наконец мы встаем в очередь на американские горки. Именно ради них мы сорок минут тряслись на автобусе и стояли в очередях, вместо того чтобы пойти в парк неподалеку, где были почти те же карусели.

Горки привезли откуда-то издалека, это совсем новый аттракцион, о котором с придыханием рассказывают во дворе. Он простоит всего пару месяцев и уедет вместе с деревянными шпалами дорожек и паровозиком хищных машинок, щерящихся зубастыми оскалами.

Билеты на горки яркие, напечатанные на глянцевой бумаге, и папа говорит, что стоят как все остальные вместе взятые. Там нарисована схема, похожая на спутанный клубок, и я завороженно вожу по ней пальцем, пытаясь пройти от начала до конца. Где-то высоко проносится паровозик, стуча колесами, закручивается в мертвой петле, и пассажиры кричат, взмахивая руками.

— Ты когда-нибудь катался на американских горках? — спрашиваю я.

— Никогда в жизни, — отвечает папа. — Видел только по телевизору.

— А мечтал покататься?

— Конечно!

— Я тоже.

Подходит наша очередь, и я высматриваю свободное место в вагончиках, откинувших забрала пристяжных рамок. Пытаюсь первой юркнуть в открытую калитку, но меня останавливает контролерша, сдвинувшая густые брови.

— Ограничение, — говорит она и кивает в сторону ростомера в форме Микки-Мауса. Тот лыбится, вытянув руку вперед в нацистском приветствии, которое я помню по «Четырем танкистам и собаке».

Приходится послушно идти туда, вытягиваться на цыпочках, чтобы хотя бы кончиком волос коснуться пластиковой ладони в белой перчатке. Старшие дети и взрослые занимают места, поезд уезжает, а я все не могу достать до заветной планки. Папа отводит контролершу в сторону и тихо спрашивает:

— Неужели никак нельзя? У нас в последний месяц только и разговоров, что об этих горках.

— Нельзя.

Он шуршит в кармане, сжимает что-то в кулаке и пытается вложить это в ладонь женщине. Та отталкивает его и почти кричит:

— Мужчина, не позорьтесь! Это для ее же безопасности.

Папа краснеет, отодвигается и, глядя в пол, извиняется.

— Пошли, — тихо говорит он. Плечи опускаются, спина горбится, и кажется, что даже он теперь не подходит по росту.

Папа наклоняется и вытирает мне слезы огромным мягким платком.

— Тебе же можно было, — говорю я. — Ты же всю жизнь мечтал.

— Я перехотел, — отвечает он.

Мы уходим через открытую калитку парка под бравурные звуки марша, а я реву. Мне обидно и за себя и за то, что из-за меня папе тоже не удалось покататься.

Душный оранжевый автобус мчит домой. В окне пробегает забор дымящихся труб и ямы прыгают под колеса. Кожаное сиденье прилипает к спине и трясется.

— Мама бы нас провела, — говорю я, чтобы разогнать тишину.

— Наверное.

Оставшуюся часть пути мы играем в города: папа — учитель географии, но почему-то я выигрываю.

От остановки трещины на асфальте ведут нас вдоль штампованных рядов панельных многоэтажек. Здесь пахнет выхлопом, и где-то монотонно скрипят качели. Хмурые люди спешат на проходную, послушные гулкому заводскому гудку.

Перед нашим подъездом стоит длинный черный автомобиль с крокодильим носом капота. Круглые фары пялятся немигающими глазами, а лобовое стекло такое темное, что можно разглядеть свое отражение. Мы поднимаемся на второй этаж, раздается канареечная трель звонка, и мама открывает двери. Только она не одна — за локоть ее держит какой-то незнакомец. Его внимательные, холодные глаза пугают уверенностью и спокойствием, и кажется, что здесь он — хозяин. Дядя улыбается одним уголком рта и говорит: