Екатерина Лебедева - Конечная станция — Эдем

От волос шло блестящее глянцевое свечение. Чем восточные женщины моют волосы? И этот запах — совсем не тяжёлый, но стойкий, как будто повторяющий контуры тела, воссоздающий их. Даже закрыв глаза, я мог сказать, далеко ли она от меня. Очень удобно. Хотя и мешает думать. Да.

— Вы что, приняли душ?

— Нет, — она потупилась. — В раковине.

— Почему? — удивился я. — Фриш хвастался, здесь отменные душевые.

— Так, но...

Её лицо заострилось, губы дрожали. Я ничего не понимал.

— Боитесь? Если нужно, я постою у двери.

— Спасибо, — она сглотнула. — Не в этом дело. Просто... Вы сами сказали, здесь небезопасно, и я почувствовала... Моя мама. Они увезли её в Хольцгамме. И там тоже... им приказали принять душ, но это был...

— А.

Вот теперь я понял.

Я сидел и разглядывал свои руки. Средних размеров пальцы с утолщениями на суставах, на указательном рубец от ожога, средний и вовсе плохо сгибается. Лопатообразные ногти. Такими руками хорошо копать картошку. В детстве я любил копаться в земле, часами, не пытаясь дорыться до земного ядра, а просто доставая всякие разности — корни, дождевых червей, обломки слюды и камни, отшлифованные водой. Ожогов тогда не было, они появились позже.

— Простите, — сказала Афрани.

— Не извиняйтесь, — сказал я. — Просто забудьте это слово и всё. Никогда не просите прощения.

Буби пошевелился.

— Скотина, — сказал я ему.

— Он просто испуган. Эта клетка ему не подходит. Она для маленьких крыс.

— Откуда вы знаете?

— У моего отца был свой зоомагазин. В основном корма, аквариумы, аксессуары, но были и мыши, и попугаи. Однажды нам привезли ежа, но он простудился и быстро умер. Ежи должны жить в лису, у них много опасных паразитов. А крысам нужно пространство, особенно самцам. Они не могут жить с кем-то ещё, сразу начинают драться.

— Знакомо.

Я поднёс к прутьям палец. Теперь он пах спиртовой настойкой и нитками. Буби деликатно погрыз ноготь и отошёл в угол клетки, волоча за собой тяжёлый, чешуйчатый хвост.

— Вы пошутили, что возьмёте его сыну. У вас есть сын?

— Есть. Сейчас ему пять.

— Пять, — повторила она задумчиво. — Получается, ещё во время войны...

— Да.

Я встал и отошёл к окну. Из-за темени стекло превратилось в зеркало, и я видел лицо Афрани — белое пятно на размытом блике.

— Вы женаты?

— Нет. Все получилось из-за войны. Не здесь. Случайно.

— Оккупация?

Теперь её голос звучал осторожно. Не как у медицинской сестры, а как ребёнок, который подкрадывается на цыпочках.

— Значит, он живёт не с вами?

— Вы всерьёз думаете, что кто-то бы доверил мне воспитание? Нет. Он воспитывается в Брославе, у родных. Родных его матери. Они хорошие люди. Я не проводил экспертизу, но они позволяют мне видеться с ним.

— Экспертизу?

— Генетическую.

— Но зачем?

— Видите ли... В тот момент... я был не один. На войне такое случается.

Секунду-другую она неподвижно смотрела мне в затылок, не понимая, осмысливая. Потом глаза расширились, потемнели:

— Да вы же... Вы — негодяй!

— Знаю, — сказал я. — Теперь знаю.

Развернулся, бережно поднял клетку, сунул её под мышку и ушёл к себе, благо идти было недалеко. Комната выглядела, как раньше — чистая и абсолютно безликая. В ней даже не было зеркала. Видимо, тому, кто жил в ней раньше, оно было не нужно.

***

— Ла-ла! — пропел Фриш. — Вы любите музыку?

В буфетной было тесно и душно от скопившихся тел. Пансионеры сидели рядком вдоль стены, огороженные столом и стульями, а санитары толпились поодаль. Польмахер возился с транзисторной радиолой, то приглушая, то прибавляя звук. Гуго держал пластинки в картонных цветных коробочках, разрисованных радугой и чёрно-белыми портретными фотографиями. Я взял одну из них, и он улыбнулся.

— Что вы выбрали? «Незабудку»?

— Марлен Хольц.

— Сочное «фа», — Фриш отобрал у Гуго пластинки и сам стал перебирать, вороша конверты толстыми, мягкими пальцами. — А вот Илона! Илона Цолльнер. Как хотите, но такие игривые нотки бывают только у метисок, у полукровок. Этакая, знаете ли, чертовщинка! Алеку нравится чертовщинка. А, Алек?

Долговязый хихикнул.

— А вам что нравится, Коллер? Погорячее? Возьмите вон ту, с золотым обрезом. Потрясающее контральто. Мои парни обожают контральто.

— Я за Хольц, — сказал Полли.

— Ну и дурень. «Эрику»?

— Даёшь «Эрику».

— Илону!

— «Рыбачку с Бодензи».

— Какую ещё?...

— Ну эту. «Приди в полночь, приди в час...»

— Цыц! — гаркнул Фриш, прервав начинающий разгораться спор. — Инспектору выбирать. Коллер, ваш голос. Вы гость, вам и карты в руки. Кстати, как насчёт карт?

— Я пас. Устал.

— Серьёзно? Детское время. Возьмите бисквит.

— С собой, — возразил я. — Сейчас не могу, наелся. У вас кормят как на убой.

Польмахер засмеялся.

Его рукава были закатаны, и на запястье блестел браслет. Обычный железный браслет наподобие фронтового, только без группы крови. А может, надпись была нанесена изнутри.

— Цыц! Чего это тебя разбирает? Коллер, не рушьте компанию.

— Ладно, — сдался я.

Гуго налил мне вина из плетёной фляги — терпкое и приятное. Пансионеры пили свой чай, а мы потягивали вино, пока низкий женский голос пел о ночи и о разлуке. Всё вокруг плывёт в сумрачном свете, пока женский голос поёт «будем», выговаривая «в» как «ф», всё вокруг зыбкое, нестойкое, преходящее; ломая ветки, я продираюсь через сугроб, туда, где на макушках елей сверкает и зыбится кровавое солнце; окружённый облаком пара, я напрягаю локти и наконец пробиваюсь наружу и ощущаю свободу...

Спишь, говорит Полли, у меня вини, а у тебя? Мы же играем в двадцать одно, напоминает Ганс. Какое ещё двадцать одно, городские хлыщи пусть играют в двадцать одно, а мы будем в ясс. Какая свинья склеила карты? Пчёлы вырабатывают особый клей, замечает Угер, я знаю, я родился на пасеке. Ты родился в капусте, дурень, в цветной капусте. А ну-ка, сдавай, Херменли! Кто сдаёт? У Илоны прекрасный голос, ла-ла-ла, чудно, чудно! Инспектор окажется в яблоках. Тю, инспектор, у меня «бург», а у тебя? Отлезь ко всем чертям, сказал я, вы все, я вас давно знаю, вы у меня в печёнках застряли. Знаешь – так и что? Не наливай ему больше, Херменли, он же в бутылку лезет.

Нет, не лезу.

Прижимая к груди бисквит, я куда-то иду и слышу удаляющийся женский голос, повторяющий «будем, будем», сквозь душистые кусты сирени в садик, где растёт тысячелетний розовый куст. Замочная скважина расплывается, а у меня нет ключа. Полли помогает мне войти и уходит, вездесущий засранец. Нужно сесть. Нужно...

— Буби. Хочешь?

Крысы любят бисквит.

Я вырубился всего на полмгновения. Удобно, когда раковина прямо в комнате. И холодная вода, прямо-таки ключевая. Отлично снимает похмелье.

— Они меня вырубили.