Екатерина Лебедева - Конечная станция — Эдем

— Очень хочу, — признался я. — Но не могу. Он для другого. А если вы найдёте мне заступ, то я обещаю связать вас собственной паутиной.

Она покраснела.

Заступ так и не нашёлся. Но за автокраном валялась гнутая монтировка, прозванная также «универсальной», её двузубчатой вилкой необычайно удобно вгрызаться в грунт. Я подвесил её на пояс, надел моток провода, взял свой трофейный снаряд и зашагал под уклон, побрякивая как безумный жестянщик.

Солнце палило в спину, и я чувствовал взгляд Афрани. Слава Богу, на дорогу не хватило асфальта, иначе бы мне пришлось нелегко. Везение заключалось и в том, что насыпь проходила по самой вершине, и местность отлично просматривалась. Машинам скорой помощи из Амт-Нойвеге придётся снизить скорость, когда они взберутся на холм.

Я присмотрел местечко, где дорога сужалась. Справа рос идеальный ствол, пятнистый и обнажённый, просто сухая палка, сохранившая в душе возможность цветения. С другой стороны торчал куст, в ветвях которого я удобно заклинил гранату. Не пришлось даже добывать и вкапывать колышек. Тем более, что поход за колышком мог обернуться классическим самовзрывом. От головокружения меня мотало по всей дороге, руки дрожали и то, как я прилаживал проволоку к кольцу и тянул её через дорогу, заслуживало самостоятельной песни.

Коня мне оседлайте,

И сверху — саквояж,

Охотник из Курпфальца

Отправится в вояж!

Ку-ку, ку-ку,

Кукушечка, ку-ку!

— Что вы там делали?

От такого количества бледных лиц мне захотелось развернуться и уйти, откуда пришёл. В глазах Мауэра явственно читался намёк на моё сумасшествие. В карих глазах Афрани цвели розы и зрел виноград. Остальные пялились на меня как на голопузого клоуна, каким я и кривлялся всю свою жизнь. Пожалуй, когда вся история подойдёт к финалу, я не отправлюсь мыть рестораны. Я устроюсь в цирк на полставки и буду исполнять соло «Эрих-Пушечное Ядро».

— Это называется «растяжка». Бум — и ваши в дамках!

— Я знаю, как это называется, — подозрительный взгляд Мауэра просверлил мне череп и достал оттуда ленту и голубей. — Что вы задумали, фокусник? Подорвать машину медслужбы?

— А с чего вы взяли, что первой доберётся медслужба?

— То есть как?

Он растерялся. Хлопнул глазами и посмотрел на меня с отчаянием. Очевидно, его внезапно тоже озарила мудрая мысль.

— Вы боитесь, что...

— Я ничего не боюсь, — сказал я. — Я стараюсь думать логично. И предвидеть возможные осложнения. Ваш железнодорожный канал — одна большая информационная дырка. А за спиной у вас выстроилась дюжина болтливых свидетелей, которые не нужны ни «Ультрас», ни «Фарбен». Ни маленькому семейному предприятию «Хербст». Ещё скажите спасибо, что мост так удачно рухнул. Я не умею взрывать рельсы прикосновением пальца.

— Но, Эрих, — сказала Афрани, — а что если первой подъедет машина скорой помощи? Вы об этом подумали?

Я вздохнул. Конечно же, я об этом подумал.

— Тогда я побегу ей навстречу. А вы будете громко размахивать вашим синим платком.

***

Через час мне стало холодно и сонно, как бывает ночью в окопах. Рук и ног уже не чувствуешь. остаток жизни теплится в животе. Я знал, что это последствия наркотика, что мне дал Ланге, обратная сторона молодецкой удали, приходящая и оставляющая нас без гроша, выжатыми и обесчещенными. Я надеялся, что не потерял свою честь. Ещё нет. Но у меня слипались глаза, голова кружилась, и и зверски клонило ко сну.

— Не давайте мне засыпать, — попросил я Афрани.

— Хорошо, — она взяла меня за руку.

— О чём вы думаете?

— Об этом бедном мальчике, о Гуго, — она зябко поёжилась. — Эрих, я не могу думать, но не могу перестать. Его крики... Это очень больно, когда так... Так издеваются только звери.

— Звери никогда так не делают.

— И самое страшное — всё было зря. Он позвонил и ошибся номером. Так глупо. Иногда наша жизнь зависит от такой глупости, что не укладывается в голове. И наша смерть тоже зависит от глупости.

— Смерть вообще глупая штука. Но он не ошибся номером. Там всё время так отвечают. Примитивная конспирация.

— Тогда это ещё страшнее! — горестно сказала она. — Он не ошибся, но погиб с мыслью, что всё было напрасно. Почему вы ему не сказали? Нет, я знаю, но вы могли бы как-нибудь намекнуть. Хотя нет, вы не могли.

— Не мог.

Мы сидели, прислонившись к «теплушке», свесив ноги через край железной платформы, выкрашенной чёрными и жёлтыми полосами. Ночью они казались оранжевыми. Ночью все цвета немного другие и время течёт иначе, порою быстро, а то мучительно медленно.

— Эрих!

— Что?

Кажется, ей нравилось моё имя. А мне нравилось, как она выговаривает первый звук — гортанно и мягко, как произносят у нас в горах. В столице гласные обрывают, и моё имя звучит как окрик и как пощёчина.

— Полли бил вас ботинком по рёбрам. Теперь у вас синяки. Он так плохо смотрел на вас, как будто вы его оскорбили, так не смотрят на посторонних людей. А меня он почти не тронул. Только улыбался. Щипал за подбородок и приговаривал: «Скоро ты всё узнаешь. Страна не резиновая».

— Вот и забудьте, — грозно сказал я. — Всякое там говно...

И осёкся. Мысль-то, в принципе, верная, но её следовало высказать как-то дипломатичнее.

Афрани смеялась. Потом вдруг посерьёзнела и склонила голову, как делают умные дети и собаки, глядя на солнце. Я видел: ей хотелось о чём-то спросить. Она долго мялась, вздыхала, крутила волосы, оглаживала юбку, краснела и, наконец, отважилась:

— Эрих, а что за татуировки у вас на животе?

— Просто личная информация, — ответил я. — Группа крови, номер подразделения. Системное имя, прозвище, код. Всякие разности.

— Военная биография, — сказала она задумчиво. — Вот оно что. А я где-то слышала, что у солдат есть жетон и браслет.

— И это тоже. Просто цепочка рвётся, а руки, знаете ли, отрывает. И в этот момент очень полезно иметь при себе письмишко от своей аллергии, прежде чем полевой коновал перельёт тебе что-то неподходящее.

— Но война ведь закончилась. Эти татуировки трудно свести?

— Да, в общем-то, нет. Довольно легко.

Я пожал плечами.

— Привыкаешь. Всё-таки память.

— Но ваша память воспитывается в Брославе, — тихонько сказала она. — И ей сейчас пять лет.

Вполголоса, но мне как будто с размаху засадили в солнечное сплетение.

Я открыл рот. Я его закрыл.

— Ну... да.

Я тупо смотрел на руки. Солнце играло на них, и узор на ладонях постоянно менялся в зависимости от того, как падал свет.

— Простите, — сказала она. — Ох. Простите меня, Эрих!

— Нет, вы были правы. Я действительно негодяй.

— Вы совершили вещи, которые сделал бы негодяй. Но вы не негодяй.

— Странная логика.

— Почему же? — возразила она. — Ночью вы выглядели как торчок. Но вы не торчок. А потом вы спасли нас как герой.