Дарья Беляева - Болтун [СИ]

Последний тезис вызывал у меня внутреннее согласие.

— Но зачем все это? — спросил я.

— Ты станешь брендом, Бертхольд. Если один человек смог уничтожить столько нечестных, злых людей и выжить, то что по-твоему будет, если мы все поднимемся и покажем, на что способны. Мы с тобой читали множество историй о том, как один человек способен вдохновлять целые народы. Ты можешь стать таким человеком, Бертхольд. Тебе предоставляется шанс изменить историю. Воспользуйся им вместе со мной.

Дейрдре собрала осторожными золотыми пальцами остатки моих слез.

— Я не уверен, что справлюсь.

— Я во всем тебе помогу, — сказала она. И я в первый и единственный раз увидел, как Дейрдре улыбается. Я вспомнил о Хильде, о моих друзья, обо всех тех, для кого я хотел счастья, о случайных людях, которые были ко мне добры, о моих знакомых из дурдома и с улиц. Дейрдре, поверишь ты в это или нет, расколдовала меня. Мне стало ясно, как никогда, что реальность сложнее, чем кажется. И что я могу справиться, могу все изменить, могу вправду сделать мир лучше.

Но для этого мне нужны не мертвые люди, а живые.

Революция, моя Октавия, начиналась как обман, я никогда не был тем, за кого меня выдают.

Однако, я не победил бы, если бы все то, что обо мне говорили, не стало правдой.

Трагический шипр, исходящий от ее волос, чуть успокоился, и теперь я улавливал только едва заметную сладость амбры. Октавия слушала, и я чувствовал, как спокойно бьется ее сердце, когда обнимал ее. Она не испытывала ко мне отвращения, не хотела забыть меня навсегда. Иногда она с осторожностью целовала меня под подбородок, когда я слишком увлекался рассказом, и мне казалось, словно я не здесь, а там.

В этом вторая опасность прошлого — оно либо исчезает полностью, либо выходит на первый план, и тогда уже не совсем понятно, где реальность, как она есть, а где ее отпечаток.

Думаю, остальные люди улавливают эту тонкую грань интуитивно, во мне однако есть опасение, что прошлое в чем-то сродни цивилизации. Оно лишено высоких нравственных чувств, и мы придаем ему значение лишь исходя из его пользы для нашего существования. А цивилизация все равно что эволюция — бездушная машина мира, хрупкая и ничего не значащая без мощи, которой ее наделяет воображение миллиардов людей.

Словом, я еще немного порассуждал о прошлом, цивилизации и даже эволюции прежде, чем понял, что говорю так много, потому что волнуюсь. Октавия слушала меня, за окном небо становилось светлее. Всякий раз меня удивляло, как поскоблив темно-синий, утро открывало нежный розовый. Ночь, казалось мне, такая черная и густая, никогда не должна заканчиваться, но солнце всякий раз превосходило ее.

Рассвет сделал Октавию еще бледнее. Она сказала:

— Тебе не о чем волноваться.

— Я только что рассказал тебе, что был серийным убийцей. Разве ты не чувствуешь ко мне отвращения? Ты не боишься меня?

Она нахмурилась, словно строгая учительница, которая услышала от любимого ученика несусветную глупость, затем засмеялась.

— Аэций, я вряд ли могу сказать, что поддерживаю тебя в накоплении человеческих глаз, однако я рада, что теперь ты здесь, со мной. Что ты справился, что ты стал тем человеком, которого я полюбила. Все прошло, и я благодарна тебе за то, что ты есть.

Я крепко обнял ее, прижал к себе, и она расслабилась в моих руках. Наверное, это было для меня лучшим комплиментом, который мне когда-либо делала женщина.

Она не боялась меня. Уже засыпая, Октавия пробормотала что-то невразумительное, а когда я переспросил ее, сказала:

— Это была ужасная идея, назвать нашего сына в честь Дарла.

— Почему? — спросил я. Но Октавия только улыбнулась, и я увидел, что сейчас она явно не настроена обсуждать духовные плюсы и минусы Дарла. Честно говоря, и я чувствовал, что сон уносит меня. Я успокоился, и только тень его присутствия (кого это, его?) не дала мне провалиться в сон сразу же.

Здоровая физиология однако же победила параноидные тенденции. Я заснул, ощущая дыхание Октавии на своей шее, оно ассоциировалось у меня с теплом и безопасностью.

Гудрун разбудила меня, когда утро только перешло в наступление. Она была одета, в кобуре на ее поясе был пистолет. Я зажмурился, надеясь открыть глаза и понять, что она мне снится. Однако Гудрун была реальной и настроенной вполне воинственно.

— Собирайся, раз уж ты хотел съездить обратно.

То ли дело было в трагическом восприятии действительности, не перешагнувшей через восемь утра, то ли интуиция моя сплясала в сознании некий танец, которого я не отследил, но я только покачал головой.

Гудрун зажала мне нос, и я глубоко вдохнул, а затем, отмахнувшись от нее, перевернулся на другой бок.

— Все в порядке, — сказал я. — Бертхольд все уладит.

— Бертхольд — болтун. Ты же сказал, что хочешь поехать со мной.

Я вдруг резко сел на кровати, сам не до конца осознав это своенравное движение моего тела.

— Я никуда не поеду, — ответил я. Сон с меня слетел, потому что я вспомнил события прошлой ночи. — Никому никуда не нужно, оно здесь.

— Что? — спросила Гудрун. Она закурила, и дым поплыл по комнате, спросонья вызвал у меня тошноту.

— Оно здесь, — повторил я. — Это существо. Оно пришло с нами.

Гудрун вскинула бровь.

— Ладно, мог бы просто сказать, что хочешь спать.

— Дело не в этом. Дело в том, что я видел его вчера.

Лицо ее осветил интерес, но только на секунду. К тому времени, как я закончил описывать зубастую пасть, она уже смотрела на часы.

— Я опаздываю. Советую тебе хорошенько выспаться, а вечером я плесну в кофе чего-нибудь алкогольного, и мы это обсудим.

— Нет, Гудрун, ты не понимаешь. Я абсолютно уверен, что мы привезли эту штуку с собой. Она следила за нами. Я бы рекомендовал тебе поискать ее здесь.

— Знаешь, император из тебя хороший, а полицейский — очень плохой. Каждый должен заниматься своим делом. Тут есть неплохой термополиум на углу. Советую, потому что дома ты еды не найдешь.

— Гудрун…

— Пока, Бертхольд.

— Просто…

— Я сказала пока, Бертхольд.

Она вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. Кисейная ткань занавески скрывала прыгучую птичку. Иногда она склоняла голову набок, и мне казалось, что этот крохотный комочек из пуха и косточек проявляет ко мне некий разумный, почти человеческий интерес. С пару минут я наблюдал за птичкой, а она за мной. Наконец, у нее нашлись дела поинтереснее, а у меня мысли несколько печальнее.

Стоило становиться императором, если твоя подруга все равно не воспринимает тебя всерьез? Я задался этим философским вопросом, однако сон нашел меня куда быстрее, чем я подобрался к ответу.

В следующий раз я проснулся от шагов Октавии. Она явно вернулась из душа, расчесывала мокрые волосы перед старым зеркалом на шкафу.