Дарья Беляева - Болтун [СИ]

— Но ты нашел кое-что другое.

В интонации ее было нечто такое, что я понял — она тоже что-то чувствует, просто не хочет меня волновать. К счастью, ровно в этот момент улица окончилась термополиумом. Разница между этим заведением под названием «Субботний вечер» и молочным баром моей молодости была как между куклой и живым человеком.

«Сахар и специи» возник самым естественным образом, этот термополиум же пытался повторить историю, поговорить с ней на ее языке. Получалось это неловко, однако вызывало определенную приязнь, как речь иностранца, изобилующая грамматическими ошибками и разукрашенная акцентом, вызывает умиление.

Неоновая вывеска горела с ночи, это значило, что официанты еще не разошлись со смены. Перед нами было круглосуточное заведение с хорошим кофе и холодными пирогами, кружащимися за стеклом. История дохнула на это место китчем, все, что выглядело естественно в термополиумах моего времени, здесь казалось излишне ярким, искрящимся или лакированным.

Когда мы вошли, официантка уронила тарелку. По крайней мере, она уже была пустая, и мы никого не лишили завтрака.

— Бертильда, если ты еще раз…

Однако, выглянув из кухни, повариха тут же замолчала. Если бы что-нибудь было у нее в руках, я уверен, она тоже бы это уронила. Мне даже стало жалко, что так не случилось, бедняжка Бертильда явно страдала от склочного характера начальницы не в первый раз. Впрочем, быстрого взгляда сначала на повариху, потом на официантку хватило, чтобы понять — это мать и дочь.

— Мой император, — пробормотала повариха. — Моя императрица.

— Прошу прощения, — сказал я. — Это частный визит.

— Мы просто хотим позавтракать, — улыбнулась Октавия. — У вас чудесное заведение.

— Бертильда!

Мы сели за столик у окна. Не так далеко от нас обосновался человек со страстью вычислявший что-то и записывавший результат на салфетке. Ему было не до нас, и он явно сидел здесь довольно давно. Бертильда подливала ему кофе, судя по разновозрастным пятнам на столике, не первый час, даже не первые пять часов.

Безымянные бутылочки с томатным соусом и горчицей не обладали крышками, это расстроило Октавию и вызывало ностальгию у меня. Высокие стулья, обтянутые скрипящим кожзаменителем и блестящие своими металлическими спинками, оказались очень неудобными, однако я был уверен, что едва здесь вкусная.

— Что-нибудь, — начала Бертильда, затем сделала паузу, выдала:

— Извините!

— Не стесняйтесь, — попросила Октавия со своей особой, располагающей интонацией, и Бертильда словно против воли расплылась в улыбке. Это была симпатичная полная девушка, ее ярко-розовое платье отсылало к моде тридцатилетней давности, а прическа была хорошо залачена. На руках ее были татуировки — яркие-яркие, напоенные краской розы, проткнутые кинжалами, симпатичные котята, пирожные. Все это не имело композиционного единства, однако отлично представляло Бертильду.

— Я хотела сказать: что-нибудь выбрали? А потом поняла, что вы еще не смотрели меню.

— Тогда, может быть, вы нам что-нибудь посоветуете?

— О, у нас есть здоровские пироги с лаймом, и пекановые печенья, а еще тыквенный суп, блинчики с кленовым сиропом, молочные коктейли, мясной рулет…

Она вразнобой перечисляла довольно приятные вещи и расслабилась к концу длинного списка так сильно, что выдула из жвачки розовый пузырь, совершенно не стесняясь. Язык у нее тоже был проколот, и ей это шло.

— Мне, пожалуйста, персики со взбитыми сливками, — сказала Октавия. Из всего перечисленного ее понятия о еде пересекались с местными лишь в этой точке. Я попросил:

— Кусок говядины, пожалуйста. И не обязательно его дожаривать.

— Мам…

— Думаешь, я не слышала?!

Октавия с трудом сохранила серьезный вид, а я засмеялся. Бертильда еще некоторое время за нами наблюдала, делая вид, что она протирает стойку. Затем, когда она вышла покурить, я тихо сказал:

— Готова к волнующему продолжению?

Октавия прошептала:

— Более чем.

Мы чувствовали себя секретничающими подростками, и это усиливало очарование раннего завтрака в полупустом термополиуме.

Дейрдре собрала всех в заброшенном кинотеатре, это было крайне атмосферное место. Сейчас оно превратилось в музей, чем погребло свое очарование под позолотой помпезности. Тогда же мы не были победителями и еще не смели надеяться ими быть.

Дейрдре занималась всеми формальностями, она связывалась с людьми, она договаривалась о встречах, я же сидел у нее дома и нянчил Мэйв, не совсем понимая, что мне в конечном итоге делать. Дейрдре говорила, что я — торговая марка, и мне вовсе не обязательно вправду иметь какие-либо идеи.

В то время она в меня совершенно не верила. Но она надеялась, что я запущу процессы, которые уже никто не остановит. Она надеялась, что найдутся люди идейные, люди умелые, люди смелые, люди-тактики и люди-стратеги. Словом, всякие люди, которые будут воплощать в жизнь то, на что я должен был только вдохновлять.

Мне это положение вещей не нравилось. Я погрузился в книги по истории, но ни в одной не видел себя. Я учился стрелять по банкам, и это получалось у меня куда лучше, чем думать. Теперь, когда мир постепенно возвращался в относительную норму (изменчивую пустотность), я чувствовал себя одиноко. Прежде у меня была идея, теперь я сам был идеей, но во мне ничего не осталось.

Я чувствовал себя коробкой из-под чего-то важного. Я хотел отдать все, но что у меня имелось?

Как ты можешь предположить, я переживал некоторую депрессию. Дейрдре не давала мне лезть в большие дела, отводила мне роль крохотную, в которую мое распухшее Эго явно не помещалось. Мы несколько раз ругались по этому поводу, однако доводы ее были логичными.

Я едва вышел из совершенно психотического состояния и вряд ли мог сделать нечто значимое.

— Ты, — сказала она мне, и я навсегда это запомнил. — Должен сыграть свою роль. Если ты сделаешь все правильно, останешься в истории. И дашь нам свободу. Ты сможешь, нужно только делать все правильно.

Эта фраза необыкновенно меня мотивировала, хотя в итоге я совершенно не понял, чего хотела от меня Дейрдре. В спектакле по уничтожению общества спектакля я отвел себе главную роль. Это приподняло мой моральный дух и позволило мне погрузиться в изучение искусства войны.

В тот день, однако, когда я оказался в центре внимания, все это стало настолько незначительным — стрельба по банкам, мемуары великих полководцев. Сплошные фокусы и слова. Я ничего не имел за душой.

Я почувствовал, что мне нечего им предложить. Я был нищим, как никогда. И я по-детски волновался, мальчишка с книжками и картами перед толпой взрослых людей.

Помещение было отличное — старое, пропахшее пылью и отслаивавшейся штукатуркой. Древность этого кинотеатра делала его в какой-то мере родственным театральному залу, он строился в те времена, когда кино и сцена еще не разошлись окончательно. Перед порванным полотном экрана было возвышение сцены, за ним оркестровая яма, в которой когда-то сидели музыканты, дававшие невидимым фильмам звучать.