Дарья Беляева - Болтун [СИ]

Окруженный враждебным лесом уголок детства.

— Смотри, — сказал я. — Это единственное чем-то отличающееся от всего остального пространство. Значит, нам туда нужно, потому как иначе зачем оно здесь?

— В качестве приманки для людей вроде тебя.

— Глупости, — сказал я. — Оно смотрит не отсюда.

— Оно сидело там.

— Но смотрит не отсюда.

— Что за глупости, Аэций?

Мы почти ругались, но наши голоса, громкие, взвинченные, помогали нам обоим оставаться в себе. Песенка моего брата теперь слышалась лишь отдаленно. Мы прошли овраг, а он остался там. Что могло случиться, если бы я взглянул на него? Мне безумно хотелось вернуться, хотя я и знал, что поступил правильно. Это не мой брат.

Это ничей не брат.

Во всяком случае, я бы хотел так думать. На детской площадке было пусто, ветер здесь оказался почти сшибающий с ног, он нес вперед листья вместе с песком. Качели все еще поскрипывали, и я их остановил. Металл был холодный на ощупь, но в то же время нес отпечаток чьего-то прикосновения. Я не знаю, как я почувствовал это — ни тепла, ни запаха, ничего не осталось от существа их не имевшего. А что-то другое было. Октавия стояла рядом, ветер трепал ее платье, кидал ей под ноги песок. Она смотрела на небо, по которому быстро путешествовали тучи. В нем не осталось ни точки, этот ветер не дозволял птицам летать. Я крикнул:

— Иди ко мне! Я не хочу, чтобы ты была далеко!

Она метнулась ко мне, схватила за руку, а затем указала влево. Я увидел здание. То ли школа, то ли приют, то ли вовсе детский сад — двухэтажное строение под неприветливым небом, с разноцветными классиками на дорожке и занавесками с цветами на окнах. Самую малость кукольное. Оно пробудило во мне какое-то давнее не то воспоминание, не то ощущение, однако смысл его оказался надежно закодирован временем и переменами, которые оно несет. Птицы сидели на подоконниках, неподвижные и не издававшие ни звука. Нет, я не знал этого места, никогда прежде его не видел. Это было чужое воспоминание, а может и не воспоминание совсем.

Когда мы подошли ближе, птицы раскрыли клювы, но из глоток их не вырвалось ни звука. Птицы, у которых забрали голоса. Они взлетели, и ветер закружил их.

— Ты считаешь, нам нужно продолжать делать глупости? — спросила Октавия. И все же она не останавливалась. Открытые пространства страшнее, чем нечто ограниченное и просматриваемое. А потом я почувствовал, что оно стоит за нами. Обернувшись, я очень хорошо понял, почему Манфред сказал, что это был плачущий человек с опущенной головой.

Наверное, когда-то это действительно было человеком. Из-за неестественно широкой пасти, голова у него была опущена, а по щекам бежали ручейки темной слизи, пачкали старую одежду. У этого была одежда — грязный свитер и порванные на коленках штаны. Вполне нормальная одежда, ничего особенного. И, наверное, это было самое жуткое.

Оно раскрыло свой рот, и я это увидел. Раскрытая пасть оказалась прозрачной. В ней отражались деревья позади. Они были черно-белыми, все стало таким, словно прошло через какой-то фильтр, и все дрожало, как отражение на потревоженной воде. На светлом небе мигали крохотные звезды — я легко все увидел, вот такая была большая пасть. И за ней вовсе не было видно, есть ли у этого лицо.

Мы с Октавией, конечно, побежали. И если я думал, что мы были быстрыми в первый раз, я, конечно, фатально ошибался.

Мы были быстрыми только сейчас, впервые, наверное. Вслед мне неслось мелодичное мычание моего брата.

Мы пробежали по разноцветным классикам, по рисункам мелом на асфальте, солнышкам и собачкам, по скользким ступенькам. Я распахнул дверь, чтобы Октавия шмыгнула внутрь, а когда оказался в помещении сам, мы вместе навалились на дверь, и я задвинул тяжелый засов. Дыхание сравнимо было по сложности его исполнения, наверное, с первой поездкой на велосипеде — я никак не мог придать ему нужный ритм, и мне казалось, что я вот-вот упаду. Я был способен выдерживать довольно большие нагрузки, однако отчаянный страх сбивал сердечный ритм, делая меня слабым.

Дверь была тяжелая, засов железный. Мы оказались в длинном, пахнущем хлоркой и мелом коридоре. С одной и с другой стороны были длинные ряды железных синих шкафчиков. Они блестели от солнца, льющегося из высоких окон. Блестел и пол — хорошо начищенный, белый. Я узнал этот пол — он остался прежним. Не было раньше ни индивидуальных шкафчиков, обклеенных наклейками, ни светящихся квадратов люминесцентных ламп, ни стенда с позолоченными кубками, ни железного питьевого фонтанчика. Все было проще, беднее. Но пол этот я драил много раз, он был и остался тем же самым, пережил ремонт, наверняка и меня переживет. Я помнил каждую щербинку на нем.

Мы с Октавией были в моей школе. Я не узнал ее фасад, а внутри все стало очевидно. Это было хорошее ощущение, как решенная задачка. Я даже едва не засмеялся над собой. Как можно было не узнать место, куда приходилось отправляться каждый день. Наверное, дело в том, что его не должно было быть здесь. Как и нас. Разрушенный порядок, разорванные последовательности.

— Что ж, — сказал я. — Я ведь хотел поводить тебя по местам моей юности. Это моя школа.

— Она должна быть за двадцать километров отсюда.

— За восемнадцать. Но действительно.

— Ты понимаешь, что происходит?

Я, пожалуй, как никогда ясно осознавал, что я в жизни своей ни разу не понимал, что происходит. Обычно это мне не мешало.

— Это существо…

— Не знаю. Понятия не имею, что это. Никогда о таких не слышал. У нас нет легенды о пастях, которые пожирают людей и пугают детей. Или наоборот. В любой последовательности.

— Ты просил твоего бога направить тебя.

Я закурил. В этом, несмотря ни на что, было особенное удовольствие или, как я сказал бы, будучи ребенком, кайф. Много лет прошло с тех пор, как я в последний раз здесь был. Все изменилось, и я вполне осознавал, что я взрослый человек, а кроме того император, да и само мое присутствие здесь нарушало конвенциональную реальность, однако курение в коридоре все еще воспринималось, как жгучий и отчаянный бунт.

Надо же, этому месту даже не обязательно было существовать, чтобы я ощутил себя очень плохим.

Я посмотрел на Октавию. Ее колотила дрожь непонимания, я же, несмотря на страх, скорее признавал вероятность беспорядочных перемещений между точками в пространстве. Пространство и время — конструкты, разметки в слабом человеческом разуме.

Октавия вдруг толкнула меня.

— Ты не будешь думать о метафизических категориях, пока рядом с нами чудовище!

Она хорошо меня знала. Я склонен был уходить в абстракции, чтобы не чувствовать страха. Это было полезное умение, однако в этой ситуации стратегия скорее вредила. Я развернулся к двери. С виду все было спокойно. Я смотрел на засов так, словно взгляд мой был взглядом камеры. Мне казалось, что оператор фильма ужасов обязательно крупным планом взял бы эту массивную дверь, охваченную тишиной и бездвижностью. А затем что-то треснуло бы по ней, что-то билось бы в нее всем телом, что-то стремилось бы сюда.