Екатерина Коновалова - Сколько стоит корона

Потом он объехал несколько домов — и убедился в том, что они по-прежнему обитаемы. Сбежали многие — но многие и остались. Когда чума накроет город целиком, умрут сотни, даже тысячи.

Наконец, откладывать дело больше не оставалось никакой возможности, и он тронулся к докам. Но не доехал — остановился возле дома леди Харроу. Он тоже был темным, но не казался таким пустым, как остальные — возможно, потому что Дойл в душе хотел видеть этот дом живым. Некоторое время он разглядывал темноту за закрытыми ставнями и плотно, до хруста стискивал зубы. Он был рад, что эта женщина послушалась его совета, граничащего с приказом, и уехала подальше. И был рад тому, что она сделала это с достоинством. Дом был закрыт, приведен в порядок — как будто она отправлялась на лето в свое имение, а не бежала от чумы. В груди кольнуло, и словно в шутку самому себе Дойл пообещал — если судьба распорядится так, что он встретит леди Харроу снова, он предложит ей брак. Откажет (что вероятно), значит, откажет — но, играя в следующий раз со смертью, он будет знать, что попытался.

Неожиданно в глубине дома что-то скрипнуло. Дойл схватился за меч и насторожился. Заскрипело опять. Стукнуло. Медленно приоткрылась входная дверь, и из нее выглянул старый слуга леди Харроу.

— Высокий господин, — проскрипел натужно, как будто не привык говорить, — хозяйка желает знать, не войдете ли вы.

От тех мыслей, которые все утро мучили Дойла, не осталось и следа. Исчезли страхи за свою шкуру, сомнения, нездоровая задумчивость — все было сметено горячей волной ужаса, смешанного с яростью.

Он спрыгнул на землю до того, как кто-то из стражи успел спешится и помочь ему, не обратил никакого внимания на гулкую боль, прошившую насквозь увечную ногу.

— Веди к ней, немедленно!

Слуга не выказал ни малейшего испуга, только шире открыл дверь и посторонился. Дойл обернулся к охране и приказал:

— Ждите здесь.

В дома действительно было темно, ставни были плотно закрыты, но в руках у слуги был канделябр на пять свечей.

— Прошу, высокий господин. Хозяйка в дальней части дома.

— Веди, — повторил Дойл, — и пошевеливайся.

Слуга ровно и с вызовом взглянул ему в глаза и ответил:

— Мне, высокий господин, спешить давно некуда. Пойдемте.

В других обстоятельствах Дойл не поленился бы и огрел бы нахала хлыстом, но сейчас леди Харроу занимала его куда больше, чем старик с его дурной болтовней. Они поднялись на второй этаж и прошли по неширокому коридору. Слуга остановился возле двери в конце и открыл ее — и Дойл вынужден был быстро заморгать, чтобы не ослепнуть от слишком яркого света.

Здесь, в комнате, которую не было видно с улицы, ставни были распахнуты настежь и внутрь проникало солнце. Леди Харроу сидела возле одного из окон с толстой книгой на коленях. Когда Дойл вошел, она отложила книгу и поднялась ему навстречу. Дойл выдохнул:

— Вы идиотка!

На спокойном лице леди Харроу ничто не дрогнуло, она только немного опустила глаза.

— Неужели моих слов и собственного здравомыслия вам не хватило, чтобы собраться и немедленно убраться отсюда? — он говорил все громче, леди Харроу по-прежнему молчала, и Дойл уже не мог себя удержать. — Во что вы решили сыграть? В богиню Йидо?!

Он выдохнул, потому что следом на язык просились совсем уж крепкие слова.

— Это все, милорд? — спросила леди Харроу, не поднимая глаз.

— Нет, — Дойл прошел внутрь комнаты и закрыл за собой дверь, — только начало. Берите свою книгу и что вам там еще нужно, у вас десять минут. И я выведу вас из города. Мне ворота откроют.

Она не шелохнулась, и он рявкнул:

— Быстро!

Последовало очень спокойное:

— Я не поеду, милорд, — леди Харроу наконец посмотрела ему в глаза и чуть прищурилась: — и вы не сможете заставить меня.

— Думаю, могу, — у него не было никакого желания быть сейчас любезным. Одного только мелькнувшего в сознании образа — леди Харроу, бьющейся в горячечном бреду смертельной болезни — было достаточно, чтобы уничтожить в нем последние остатки галантности. — Если понадобится, — он подошел к ней ближе — так близко, что заставил отступить, — я велю вас связать и выволоку отсюда.

Это слова уничтожили ее невозмутимое спокойствие. Она побледнела, потом покраснела и произнесла жестким голосом:

— Я не вещь, милорд. И не ребенок. Могу сама решать, как поступить, — она хотела сказать что-то еще, но он оборвал ее резким приказом:

— Сядьте.

Она колебалась несколько мгновений, прежде чем подчинилась и снова опустилась в кресло возле окна. Дойл протянул руку и забрал ее книгу, глянул на обложку и едва не зашипел от злости. «Анатомикон», будь он неладен!

— Вы думаете, — он вернул книгу обратно, — что останетесь и кого-то этим спасете? Вы хоть раз в жизни чуму видели? Не отвечайте, и так знаю, что не видели. Я тоже. Потому что те, кто ее видели, мало что могут о ней рассказать. Они умирают! — он не кричал, но его потряхивало от злости, а еще хотелось взять и встряхнуть саму леди Харроу.

— Тем не менее, вы остались, милорд, — она подняла голову и слабо ему улыбнулась. — Потому что не простите себе, если что-то случится с вашим братом. А он остался, потому что не простит себе гибели подданных.

Она говорила так ровно и доброжелательно, что невозможно было ответить криком. Поэтому он просто спросил:

— А вы зачем?

— Потому что я однажды дала себе слово не бежать, что бы ни происходило, — она перевела взгляд куда-то в сторону. — Я бежала однажды. Больше не хочу. Вы говорите, что от чумы умирают? Я знаю. И я смертна, как и вы, значит, могу умереть. Но лучше так.

Дойл провел рукой по лицу, стирая выступившие капли пота, огляделся, нашел у стены табурет, пододвинул его и сел в нескольких шагах от леди Харроу.

— Это действительно глупо и бесполезно, — сказал он, правда, уже не про решение остаться, а про попытки вычитать что-нибудь дельное в «Анатомиконе». Похоже, она угадала, что он имел в виду, потому что мягко погладила пальцами обложку и возразила:

— В нем много полезного, нужно только иметь это прочесть.

— От чумы все равно нет лекарства. Так что он сейчас совершенно бесполезен.

Леди Харроу снова улыбнулась и опять погладила книгу, похоже, пытаясь ее защитить. Дойл отвел взгляд, не зная, что еще сказать. По-хорошему, стоило извиниться за крик и оскорбления — но он не желал этого делать, зная, что был прав. Неожиданно вспомнилось глупое обещание, которое он дал сам себе, стоя возле ее, как он думал, пустого дома, и к щекам немедленно прилила кровь. Он попытался было отговориться тем, что обещание было давно в приступе меланхолической задумчивости, но безрезультатно — что бы ни было причиной, он дал себе слово. Он невольно усмехнулся и нервно сжал в кулак здоровую руку.