Ефим Гаер - Спрятанные во времени

— Что вы хотите?

— Есть вещи, о которых любят поговорить, но в существование которых, на самом-то деле, никто не верит. Их в большинстве и нет — пшик, фантазия. Но кое-что все-таки существует.

— Предупреждаю: я не буду участвовать ни в какой авантюре.

— Вы уже и так в ней участвуете.

— Нет, не так! Вы даже не представляете, насколько не так! Фокусами меня не обманешь.

М. с силой бросил свой бокал в окно — одно из стекол разбилось. В комнату влетел шум прибоя. «Все-таки это не картинка», — отметил он.

— Не картинка, конечно! А вы что думали? И бежать никуда не нужно. Беда в том, возвращаясь к теме, что за некоторыми вещами нужно присматривать .

— Ну и что за вещь? Не Ноев Ковчег, случайно? — ухмыльнулся М..

— У Ноя был целый флот, к слову. Не на одном же судне, представьте сами, вывезли тысячи пар зверья? А та вещь, о которой я, небольшая, не переживайте.

— Ну так выкиньте ее в море!

— Обнаружат, — с грустью сказал Магнифер. — Она сама себя обнаружит. Не считайте остальных дураками!

— Да что за вещь?! И с какой стати мне помогать? Кто решил? Вы? Да я вас впервые вижу! Простите за окно и хватит на этом. Не думаю, что вам нужен полтинник на стекольщика?

М. рассердился и совсем запутался. Ему казалось, что с минуты, когда он переступил порог квартиры, прошли годы. Магнифер, глядя ему в глаза, ответил весьма серьезно:

— Окно — пустяки. Почему вы? Потому, что вы достаточно невежественны для этого, — М. попытался протестовать, но тот остановил его жестом. — Я знаю, что ничего не знаю, как однажды сказал Сократ… когда его спросили, кто заплатит за ужин. Считайте, что вы невежественны в высшем, в сократовском смысле, если вам это потрафит. Не все ли равно, в конце концов? Мне вот абсолютно плевать, что вы считаете меня сумасшедшим. Скажу, только не обижайтесь, обида — это удел мелких: вы невежественный, но умный молодой человек, но в науке вас ничего не ждет — вы недостаточно любопытны и слишком ленивы, при том пугливы. В общем, то, что необходимо. Руки идиота ненадежны, самодовольного ханжи тем более, а трясущиеся ручонки гения слишком опасны. Когда-нибудь ваш тип личности назовут нормальным .

— И что это за штука? Краденый «парабеллум»? — М. все не сдавался, играя тоном, хотя чувствовал, что на самом деле провалил спор.

— Ценю ваше плоское чувство юмора. Нет, даже не «кольт». Будьте внимательны сейчас, потому что следующее, что я скажу — не шутка и не завеса, но абсолютная, чистая, незамутненная правда.

— Хм?

— Я. Не. Знаю. Что. Это.

Магнифер замолчал, пошел к шкафу и выдвинул из него ящик, достав оттуда длинный обитый кожей футляр; затем открыл его на столе, щелкнув рычажком. В футляре лежал черный испещренный резьбой цилиндр высотою в локоть и дюймов пяти в диаметре.

— Теперь это ваша гордость, и ваше бремя. Сегодня счастливый день!

— Да уж, счастье… — скривился М..

— Это я о себе, — Магнифер посерьезнел. — Берите. Я бы рассказал вам, но любые инструкции бесполезны. Знание само найдет вас — и будет ровно таким, как необходимо.

После этого он будто захлопнулся, больше не проронив ни слова. Глаза Магнифера сделались серы и безразличны. Человек на пирсе вошел в маяк и закрыл за собою дверь, пропустив собаку вперед. На горизонте проступили очертания корабля.

М. не помнил, как покинул загадочную квартиру, как и сколько шел, обнаружив себя стоящим с футляром в руках у дома, где, кажется, еще этим утром бился с запутанным интегралом — как давно было это утро!

Ни одного окна не светилось. Вдалеке брехали собаки. Крыса метнулась из-под ног, забежав в лишенный дверей подъезд.

Поддавшись внутреннему движению, истоки которого неизвестны, — а может таинственный предмет начал действовать на него — быстрыми шагами М. миновал дом, не зная куда идет, но уверенный, что дело само устроится. В кармане пальто рядом с револьвером лежала пачка немецких марок.

В новогоднюю полночь девятнадцатого, когда Империю трясло от междоусобиц, стокгольмская медаль обживалась у Макса Планка, а в Янцзы кишел речной дельфин, над Петроградом висела дымка, и звезды растворялись в ней как в обрате. Пахло дымной горечью и рекой. Тысячи домов, М. ских, котельных, больниц, кабаков, конюшен коптили свинец небесный, который полукружьем накрывает Чухну и приставшие к ней районы — просторы, которых бы хватило на добрую страну, а хватило вот — на вой оголодавших волков, стрельбу да выколачиванье дверей.

Город, замороженный и бездвижный, стоял, погруженный в ночь. Не было в нем балов и не было лихачей, везущих от Пассажа господ к актрисам. Вышла кутерьма торговых рядов. Только на вокзалах толпился люд: даже теперь, в праздничную ночь, многие пытались уехать, штурмуя оледенелые вагоны, — на восток, на запад, хоть на кулички.

М. сидел в комнате с занавешенным окном, ожидая по-детски чуда или хоть чего-нибудь, к чуду близкого. В раскрытую форточку долетали свистки от Николаевского вокзала, где бессонные паровозы тягали свою постылую ношу. Вдоль перегороженного проспекта изредка гремели повозки, и какие-то люди шумели у Строгановского на Мойке, палили беспорядочно из винтовок. В кого палили — знать не хотелось. Лучше б, конечно, в воздух. А еще прекрасней, чтоб они убрались отсюда вон! — из города, из страны, с планеты…

Пламя свечи, дымное и трескучее, гнало темноту из дрожащего пузыря вокруг стола, на котором, раздвинув томики и журналы, стояла кружка опилочного спирта и лежали на вощеной бумаге полкаравая с лаптем румяной ветчины, годной и не мороженной, будто только принесенной из «Елисеевского». В нынешнем положении жильца то и другое можно было считать за чудо, о большем не стоило даже думать.

С сентября у М. не было работы и денег, как и соображений на будущее. Комнату эту в солидном доме на Невском он занимал по явному недосмотру — согласно резолюции ВРИО начальника жилотдела товарища Людянского, в подселение к некоему Б. С. К. — «до истечения вопроса». Кто был этот Людянский, кого замещал и какого «истечения» ожидал, М. было неизвестно. Впрочем, и то, как выглядел и где находился истинный квартирант, означенный выше Б. С. К., он понятия не имел. Может, выехал на задание, командирован руководством в Приморск, а может и того хуже… От него остался в комнате большой зашнурованный баул, стол со стулом, заправленная кровать и пузатый английский чайник, клеймо на котором изображало шмеля над цветущим лугом, соблазняя беззаботными мыслями о лете.

К баулу М. не прикасался, решив не наглеть без меры, так что скоро под ним возник уютный пыльный колтун, терзаемый сквозняком, а прочее стал использовать, поскольку ничего из обихода, кроме смены белья, с собой не имел. Немногое, что случилось ему нажить, сгинуло в бесконечной неразберихе, в которую его сунули как в бульон клецку, где она кувыркается и разваривается в ничто — так и он, казалось, будет кипеть в этом мутном вареве, пока совершенно не растворится.