Ефим Гаер - Спрятанные во времени

Когда уже за полночь М. вернулся на Садовую, то обнаружил там все — свое и чужое, сваленное в общую кучу. Даже кровать и шнурованный баул, похожий на саркофаг, были в его новом жилище. Обматерив заочно «Володю», он плюнул в раздражении и, хоть устал как гончая, с решимостью обреченного принялся разобрать вещи. В конце концов, не его руками тут все это оказалось, да и, может, сгинул прежний хозяин…

М. сдвинул к стене кровать, завалил на нее же стол, а затем, придавив коленом, взрезал шнуры баула, обнажив начинку, — тряпье, дюжину граммофонных валиков, ботильоны и обернутый в скатерть часовой механизм без корпуса. Ниже из-под заскорузлого полотна на него уставился высохший глаз покойника.

Трудно передать гамму чувств, которую испытывает нормальный в сущности человек, делая такую находку — тем более ночью у себя дома, да еще осознав, что месяцы жил в одной комнате с давним трупом. Назовем это чувством ужаса, помноженным на глубокое отвращение. Не откажем и трупу в справедливой претензии: он, в конце концов, когда-то был человеком, вполне возможно, порядочным, и не заслужил такого отношения к себе, основанного лишь на факте своей кончины.

Оставив без решения этот диспут (тут необходимо лучшее, более опытное перо), скажу, что М. — человек нервный и впечатлительный, не чуждый панике — бросился бежать из квартиры и провел бессонный остаток ночи в идущем в Москву вагоне.

Всю неделю после памятного падения Илья провел на Яузе в железнодорожной больнице, куда его по особому направлению передали для восполнения здоровья. Варенька приезжала каждый день в разрешенный час, и профсоюзный комитет отсылал к нему депутата с чайной колбасой и конфетами. Илья чувствовал себя немножко героем, ибо нелепость ситуации из памяти скоро улетучилась, а вера в правоту укрепилась.

Варенька была свежа, изящна и немного встревожена. От строгой обстановки больницы, всех этих «Не шуметь», «Служебный вход» и «Приемная» в ее поведении явилась нотка официальности, подобающая храму Асклепия-врачевателя, искусством своим озадачившим суровых богов 91 91 Асклепий, как доводят легенды, стал столь великим врачом, что научился воскрешать мертвых, и люди на Земле перестали умирать. Бог смерти Танатос пожаловался Зевсу на врача, нарушавшего мировой порядок. По размышлению, громовержец поразил Асклепия своей молнией, доказав примат власти над талантом. . Видно было, что она рада возможности почувствовать себя нужной в особый момент их жизни — трагический в сущности, но не слишком, поскольку травма была пустяшной и в клинику Илью определили скорее из какого-то малоизвестного принципа, чем из необходимости.

«Наверное, — думал он, — мое сидение тут, в этой больнице с ничтожнейшим диагнозом, и эта ее необременительная забота посещать меня с кульком снеди, делает женщину счастливее», — и покорился, наслаждаясь ее вниманием и скромной домашней пищей (готовила Варенька так себе).

Ее визиты оставляли светлое послевкусие. Тем было оно счастливей и ярче, чем четче осознание того, что она, красивая и немного запыхавшаяся, вернется к нему завтра, сменив наряд, также к шестнадцати часам, чтобы исполнить свой краткий ритуал милосердия.

«Почему я никогда не женился? — спрашивал он себя, подразумевая свою жизнь в двухтысячных. — Женщины, что ли, не нашлось? Да нет, были женщины. Та же Тундра… Нет, Тундра за меня не подойдет — этой подавай Хейердала 92 92 Т. Хейердал (1914 — 2002) — знаменитый норвежский археолог, путешественник и писатель. или Миклухо-Маклая 93 93 Н. Н. Миклухо-Маклай (1846 — 1888) — знаменитый русский путешественник и ученый. , а не арбатского антиквара. Леночка, Пелагея… Полина, например! Вариант. Только курит, но это бы мы исправили. Может, холостяков, по какому-то специальному распорядку разбрасывает во времени, чтобы не пропадали? Как кукушата в чужом гнезде — нечестно, зато работает. А все-таки я счастливый человек, — размышлял он, щурясь на солнце, бьющее сквозь листву. — Как там у Булгакова? Я — красавец. Быть может, неизвестный принц-инкогнито. И что-то еще про бабушку с водолазом…».

Депутат от профсоюза, прикативший на третий день, — немолодой, подернутый паутинкой человек с ввалившимися глазами, в застиранной бесцветной одежде, — встретив Илью во дворе, с тоской смотрел мимо него на больничные корпуса, предвидя, возможно, свою кончину в одном из таких вот, в дурно пахнущей палате с крашеной стеной и окном в газон 94 94 В самом деле, этот печальный гонец, имя которого для рассказа незначительно, скончался в октябрьский звонкий вечер в корпусе клинической терапии, — но не в этом месте и спустя полстолетия, в дату рождения Комсомола. В ту пору начиналась новейшая плодотворная часть его долгой жизни, к порогу которой он только лишь подступил, сам не догадываясь об этом. В иной истории мы обязательно расскажем о нем, но не сейчас. . Сунув подмоченный бумажный пакет и пробормотав неразборчиво про здоровье, он, не подав руки, быстро кинулся к выходу — будто не гостинец принес страждущему, а всучил ворованный у соседа будильник.

После его ухода Илью долго не отпускало предчувствие беды и еще чего-то — неясного, прогорклой пленкой оседающего на сердце. Вот бывают такие люди, одного мига с которыми довольно, чтобы ощутить себя хуже некуда! Вроде не сказал ничего, даже не посмотрел в глаза, а придвинулся неслышно тяжелой стороной, и словно отдавил что-то живое в душе, которому теперь с болью расправляться обратно.

После его ухода Илья «забыл» посылку в фойе и единственный раз воспользовался, купив у санитарки полстакана медицинского спирта, который бахнул залпом в пустой желудок. В минуту до изумления захмелел и упал на скамью под тополем на аллее.

Мимо шагали люди, и строгий молодой врач, задержавшись подле, покачал укоризненно головой, но ничего не сказал, а только сверкнул ненужным ему пенсне и удалился, махнув рукой на человеческую природу. Будущему профессору медицины Илья показался очередным работягой, лечившим срамную болезнь в букете с пропитой печенью — распущенным неотесанным мужиком с окраинной станции, от которых клиника старалась потихоньку отбиться, когда возможно (врачу приятен пациент ладный с интеллигентным бритым лицом, а не полуграмотный забулдыга).

«Сам хорош! — вслед ему подумал Илья. — Небось, с хорошенькой сестрой в ночной смене кувыркаешься, огрызок… Режешь направо-налево аппендициты… А у меня весь мир перевернулся вверх дном! Имею полное право уйти в запой. А что не брит? — побреюсь! Потом».

Он живо представил ночь, долгий больничный коридор и запертую дверь в ординаторскую, где на кожаном потертом диване, пахнущем старой ватой… И ему вдруг стало до того завидно, что сердце защемило в тисках, захотелось что-нибудь срочно предпринять, бежать куда-то и кого-то уламывать, хватая за коленки под платьем. Жизнь гусем пролетала мимо!