Ефим Гаер - Спрятанные во времени

— Просто так, хожу, извините. Не мог заснуть.

— Барбитурат показан?

— Что? — не понял Илья.

— Снотворные принимаете?

— А… Нет, не нужно, спасибо. Я из другого отделения.

— Из другого? Тогда, конечно, барбитурат на вас не подействует. Что в вашем отделении показано от бессонницы?

— Я из травмы, — сообщил совершенно запутавшийся Илья, не поняв шутки.

— Здесь что делаете? Вы зачем ночью ходите по больнице? Это запрещено.

— Говорю же, не мог заснуть, встал, пошел, — повторил Илья.

— Еще один Моисей… Сейчас же в свою палату и прекратите эти прогулки раз навсегда! Понятно? Сестра выдаст вам. Скажите, Возницын назначил.

— Вы пишите что-то, я заметил?..

— Вы, батенька, не нахальничайте! Это мое дело, что я пишу.

Доктор тут надулся как кот, отодвигая листы рукой. Илья, нащупав зазор в броне, сразу почувствовал себя легче.

— Извините еще раз. Меня зовут Ильей Сергеичем. Работаю я в музее. Производственная травма, так сказать. Сам не ожидал, что музей такое опасное место, — усмехнулся он, касаясь повязки на голове. — Может быть, чаю выпьем? Вам все равно не спать, да и я… А снотворные я не употребляю, химия. С меня конфеты и бутерброд.

Доктор критически осмотрел Илью и медленно встал со стула:

— Иван Ермолаевич. Бутерброд отставьте, а от конфеты я бы не отказался. Ни головки сахару — схрумали в дневную под ноль, — пожаловался он, подавая руку.

Ординаторская была оборудована обстоятельно и надежно, приспособив идею русской избы к миру ночных дежурств, — примусом в две конфорки 95 95 Да, они существуют. , чайником, похожим на молочный бидон, неисчислимыми кружками, диваном, столом с хлебницей, полной разноцветных обрезков, и громоздким рокочущим «Одифреном» 96 96 Первая автоматическая холодильная машина, выпускавшаяся фирмой «General Electric», и названная по фамилии своего создателя французского учителя физики Марселя Одифрена. , в котором наряду с лекарствами хранился НЗ спиртного.

— Вы, наверное, меня за сумасшедшего приняли? — спросил Илья, разливая чай.

— С чего бы? У нас другой профиль. Думал, стряслось что-то. Бывает, пациенты вовремя не расскажут, а ночью схватит, что мочи нет, и забегают как мыши на сыроварне… Вы извините, что я на вас накричал.

— Ничего страшного. Это вы извините. Честно говоря, я хотел незаметно проскочить…

— Но решили немного подсмотреть. Вуайеризм 97 97 Весьма распространенное отклонение, признаки которого, уверен, свойственны и читателю. . Нехорошая страсть, молодой человек. По счастью, я не красна девица, смотреть на меня неинтересно. Чтобы расставить все точки, скажу: я переписывал стихи. Сочиняю прилежно по ночам — курить отучил себя, вот пишу, чтобы занять время.

— Интересный повод для поэзии. Прочтете что-нибудь?

— А вы знаток?

— Чего? Поэзии-то? Нет, не знаток. Любитель низшей категории, буду аплодировать любой рифме, хоть «зайчик-пальчик».

— Хм… Я, знаете, всю жизнь в медицине, поэтому не взыщите.

Тут доктор вынул из стопки лист и заунывно, будто поменяв голос, запричитал:

Небо полно костей —

Чудовищных ребер, мысов

Подвздошной, углов локтей.

Есть ли на свете смысл

Любви и других страстей? —

Как встану, терзает мысль. 98 98 Взято из интернета.

— … ну, и так далее. Как находите?

— Впечатляет.

— Да?

— Весьма образно, даже пугающе. Все равно, что листать анатомический атлас, оформленный Пикассо.

— Вот и славно. Вы, наверное, думаете: о чем еще он мог накропать, этот докторишка, строящий из себя пиита? А мне, знаете, всю жизнь хотелось писать и всегда это выходило урывками. Так что как поэт я не вызрел и не состоялся. Жаль, жаль… Впрочем, меня публиковали в газете! — добавил он с гордостью. — Ну да будет о поэзии, чай остынет. Если только вы что-нибудь в свою очередь?..

Илья на провокацию не поддался:

— Нет уж, увольте. Когда-то в школе учил, но уже ничего не помню.

— А еще работник культуры… — фыркнул врач-провокатор.

Это был удар ниже пояса. Не в силах не ответить на вызов, Илья выдал, стараясь как можно сильней гнусавить:

Нынче ветрено и волны с перехлестом.

Скоро осень, все изменится в округе.

Смена красок этих трогательней, Постум,

чем наряда перемена у подруги. 99 99 «Письма римскому другу», И.А.Бродский.

Доктор закивал, поджав губы:

— Восхитительно! Ваши?

— Нет, конечно. Все, что смог вспомнить под давлением обстоятельств. Это Бродский.

— Не слышал о таком.

— Уверен, что нет.

— Из эмигрантов?

— Вроде.

— Ну что же, тогда басня!

— С медицинским уклоном?

— А то! — повеселел Иван Ермолаевич, обнаружив благодарного слушателя, и начал декламировать, размахивая руками (Илья невольно задержался на его пальцах, чистых, коротких и сильных, привычных кромсать тела):

Судьба свела в одном дворе

Слона и мышь. Последняя страдала

Излишком веса и одышкой при ходьбе… 100 100 Взято из интернета.

У Ильи заломило челюсть. Автор был медиком до мозга костей и тема эта, по-видимому, замыкала на себе все его воображение. Случись ему написать поэму, это будут «Страсти эндокринной системы» или «Ночные думы брыжейки».

После, когда уже выпили чаю и приняли «по чуть-чуть» из тайников «Одифрена», доктор прочел назидательную историю про недосмотр в половой гигиене, оформленную анапестом, и закончил стихотворением «Пишу тебе, тело белое» с ноткой печальной философии. На этом творческая язва была зашита и перевязана, то бишь поставлена точка в разговоре.

Илья, вежливо попрощавшись с доктором, вернулся и, едва заснув, был разбужен обходившей палаты санитаркой, знаменовавшей собой начало нового дня.

В отчаянно жаркий день, когда, вопреки протесту старшей сестры, в каждой палате держали открытыми настежь окна, и даже Феодор Явлинский, панически страшащийся сквозняков, наплевал на принцип и просил не закрывать дверь, в седьмом номере общей хирургии пациенты сидели на кроватях в ожидании приближавшегося обеда.

Все трое были травмированы, но, к счастью, не особенно тяжело, обладая от этого огромным преимуществом пред «лежачими» — гулять по больничной территории, больше напоминавшей парк, и даже за ее пределами, если удавалось сговориться с охранником. Однако гулять в такую жару не хотелось — и вообще не хотелось двигаться. Отправив утренний моцион и переиграв друг друга в шашки бессчетное число раз, обитатели «семерки» коротали время в беседах. Как обычно, ораторствовал инженер Явлинский — время перед обедом обычно отводилась социологии с уклоном в политэкономию:

— Великое благо — целостность государства, — вздевал он к потолку палец для убедительности. — В этом власть, порядок и экономический дисбаланс… то есть, баланс, конечно. Всякий раз, как показывает история, крушение империй сочеталось с их конечной деградацией и распадом, друзья мои! Это, я вам скажу, не случайно! Нет! Вот припомните… — говорил он, щурясь, словно сам был тому свидетелем и там же за кружкой пива встречал своих нынешних собеседников: — Римская Империя времен Максимина Фракийца. А? Помните? Раскол, Гордиан в Африке, в Риме смута… И что в итоге? А в итоге, — сам себе отвечал оратор, — ни-че-го! Варвары, запустение, бардак. Вы согласны? — обращался он к лежащему у окна Захару — дородному машинисту с осложненным переломом голеностопа.