Ефим Гаер - Спрятанные во времени

Шея и плечи инженера заключались в гипсовой оболочке, так что, не имея возможности вертеть по сторонам головой, ему приходилось поворачиваться всем телом, как бы некой жабе, худой и в полосатой пижаме.

— Согласен. Бардак он и есть бардак, — отвечал всегда серьезный Захар. — Но, вишь…

— Никаких вишь ! Какой из этого всего напрашивается вывод, товарищи? — Явлинский повернулся к Илье; ложе под его задом протяжно скрипнуло. — Нужно всеми силами оберегать эту целостность! Вот что. Остальное возникнет само собой, как росток из семени. Должно быть, конечно, некое право народа на самоопределение , не спорю, но… — тезис прозвучал как-то грустно, будто «самоопределение» это было срамной болезнью. — Главное, разъяснить ему, народу, который в массе своей дремуч, что так, совместно и по одним правилам всем будет лучше жить. Иной раз, может, и подтолкнуть, поднаддать. Если, например…

— А весь мир? — перебил Явлинского машинист, откладывая кроссворд.

— Что — весь мир? — не понял тот, сбитый с толку.

— Весь мир… ну, так можно сделать?

— Вы, Захар, тысячу раз правы! — просветлел Явлинский, готовый, кажется, обнять машиниста, не мешай ему гипсовая кираса. — Конечно, можно! В этом-то вся идея мирового коммунизма. Ми-ро-во-го, — повторил он по слогам, но уже поворачиваться не стал, видимо, утомившись. — В отличие от капитализма. Вы слышали хоть раз про мировой капитализм? Нет. И не услышите! Потому что у капиталистов каждый сам за себя. Капитализм в основании своем содержит зерно распада, и распадется он, поверьте мне, очень и очень скоро. Все говорит об этом, все последние новости.

У не выспавшегося Илья, зараженного цинизмом «нулевых», щемило под ложечкой от этой муры. «Покрутился бы ты на «черкизоне», кухонный романтик, со своими последними новостями, оттопыривая «крыше» по полкуска…». Но Илья благоразумно промолчал и даже кивнул в поддержку, чем весьма ободрил оратора.

— А столица тогда где будет? — терзал инженера Захар — носитель конкретных взглядов на жизнь.

— В Москве, конечно!

— А если они не захотят?

— Кто?! — Явлинский по капле выходил из себя.

— Ну те… что в других странах живут.

— Так страна-то, в том и суть, товарищ Кудрин, будет тогда одна — СССР! Только на весь мир — СССР. Это же ясно, как день! Плохо, что вы не понимаете. Это ставит вас лично в очень невыгодное исторически положение.

Захар задумался, глядя в стену, и Явлинский облегченно вздохнул, весьма довольный собой, как миссионер, убедивший папуаса идти в христианство. Но мысль машиниста, рассудившего в благовременье, приняла неожиданный оборот:

— Это к нам в Москву всякого понаедет? — спросил он серьезным тоном, явно не в восторге от идеи устроить мировую столицу прямо тут — у больничных стен.

— Ну, Захар Петрович… — обескураженный таким выпадом, Явлинский собирал аргументы. — Во-первых… Во-первых, не понаедет , как вы изволили, а прибудут . Послы, представители, атташе разные. Атташе по культуре, например, чем вам не угодили? Они же и сейчас тут со всего мира. Слияние культур! Темный вы, товарищ машинист Кудрин, как мешок с картошкой. Надо расти в понятиях. Вы сами, когда покинете больницу, что собираетесь предпринять?

— Знаю я этих аташей… — пробубнил Захар, выражая недоверие дипломатическим работникам всего мира, имеющее, заметим, под собой основание. — А выпишусь отседова, так женюсь, — сурово ответил он, затем снова ушел в газету, подведя букву в кроссворде так, что пробил бумагу карандашом.

— Вот те на! Мы про мировой коммунизм, а он — женюсь? И какая связь?

— Никакой! Дрыхну да буковьи по клеточкам расставляю, слушаю ликбезы без надобности. А там Наталья на сносях и работа колом стоит. Жесть на сарай привез, лето уходит. Лежу с вашим братом как хряк в канаве!

— Нет, вы послушайте его только?!

Илья, утомленный беспредметным спором, кашлянул, как бы извиняясь перед Явлинским, украдкой подмигнул Кудрину и вышел из палаты, оставив их добиваться истины.

В коридоре остро пахло хлоркой от только что помытого пола. В окна лезло лучами солнце, обжигая вялую зелень в кадках. Санитарки на лестничной площадке громко спорили о брошенных кем-то ведрах — событии, как можно понять, таком же неразрешимом и повторяющемся в их жизни, как спор о благе человечества у философов и доходности шекеля у евреев.

От нечего делать, он спустился в больничный двор и там сидел в полудреме, пока жажда не вынудила его вернуться. Затем претерпел укол, и читал что-то легкомысленное в журнале, дожидаясь Вареньку с морковной котлетой, или что там выпало на сегодня кухонной лотерее.

Так, день за днем, минула неделя в больнице. В ранее воскресное утро, когда за окном суетились только дворники да вороны, Илью осмотрели со всех сторон, измерили температуру под мышкой, отказали в регулярной инъекции и отправили домой самоходом, положив неделю на бюллетень. С позиции официальной медицины он был близок к выздоровлению и, если бы не являлся работником труда умственного, основанного на активности мозга, а, например, монтером пути, то вовсе был бы выписан на работу.

Собрав немногое, что имел с собой (как водится, не досчитавшись носков, которые вечно пропадают куда-то, даже если их не использовать), Илья попрощался со словоохотливым инженером, пожал руку серьезному машинисту Кудрину, пожелав ему счастливо жениться и разобраться с сараем (в любой последовательности), и, взяв с завтрака несколько кусков хлеба, отправился к автобусной остановке.

Ехать в жарком пахнущем бензином автобусе, полном случайных людей, ему не хотелось — слишком хороши стояли погоды и ровный свет, льющийся сквозь листву, доставал до сердца.

Он раз и другой пропустил свой номер, а затем встал и пошел по узкой тропинке в гущу Лосиноостровского парка, наслаждаясь напряжением мышц и тягучим, пахнущим смолой воздухом. Часа полтора он шел, то теряя, то вновь находя тропу, боролся с прилипчивой паутиной, спугнул стаю бродячих псов, с лаем сгинувших за деревьями, похвалил себя за находчивость взять в столовой хлеба и обругал за легкомыслие забыть воду. Перекусил, сидя под огромной березой, покормил нахальную белку. Немного подремал там же, почувствовав себя дома в лесной глуши, которая всегда неизменна — и столетие назад и теперь, и после останется той же самой, если какой-нибудь кретин не вырубит ее под коттеджи. Безмолвие дикого парка постепенно передалось ему, растворило его в себе.

В итоге он заблудился. Смотрел на небо, искал у деревьев мох, находя его с самых разных сторон. Выбрался, в конце концов, на дорогу, долго ждал попутку, и уже к вечеру был на Воробьевых горах. Их приметного символа, роскошного здания МГУ, еще не существовало, так что он никак не мог разобраться, в какую сторону ему нужно.